ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2012-й

Природа и сельское хозяйство

М. И. ГРЕКОВ

В Манычских степях: Из воспоминаний о Доне М. И. Грекова 1878-1879 гг.

На степном хуторе (Зимние наброски и впечатления)

Часть 6

Посвящается Е. А. Астаховой.

I.

Зима 1860 года повсеместно, а в особенности в донских степях, надолго останется в памяти. Не одного путника похоронила она в своих сугробах.

Вообще, нельзя сказать, чтобы было весело в деревне, а уж зимою хоть волком вой. Вот в тот-то году мне пришлось сидеть в деревне, смотреть из-за траншей наметенного вокруг всей усадьбы снега, а в комнатах чувствовать изрядный холод.

„Неужели же, — думаю, — приехать в отпуск и сидеть взаперти, даже родных не повидать? Поеду-ка я на Чир".

Подумано — сделано... Решено... еду...

— Иван! — крикнул я старому слуге, сидевшему в передней и на все тоны выделывавшему носом рулады.

— Сейчас! — отозвался он.

— Позови ко мне кучера Ксенофонта! Через четверть часа явился Ксенофонт, молодой, белокурый парень, с бойкими, серыми глазами, остриженный в кружок, как обыкновенно стригутся кучера. Он вошел и остановился у дверей.

— Что прикажете, барин?

— Ты спал? - спросил я у него. — Нет! Убрал лошадей да взялся за починку шлейки. Надыся как катались, так „Курносый" порвал. А тут вы позвали. — Вот я и пришел. Что прикажете?

— Да вот что; Ксенофонт! Я хочу завтра ехать на Чир, так на какой тройке думаешь поехать?

— Да уж если теперь ехать по этой сибирной дороге, так уж как вам будет угодно. А по- моему рассчету лучше ехать на саврасых. Эти лошади хоша и маленькие, да дружные и ровные.

— Ну, так и ладно! Ты завтра с утра приготовься и закатим. Ксенофонт поклонился, мотнул своим длинным чубом и ушел, а Иван вошел меня раздевать.

— И что это вам, барин, вздумалось по этакому пути ехать? Въдь теперь в каждой балочке ловушка, потому, значит, она вровне с берегом занесена снегом.

— А что же, по-твоему, сидеть дома и скучать, да слушать, как ветер воет?

Мой Иван больше не решался советовать мне. На утро я взял с собой маленький чемоданчик — весь мой багаж.

Тройка стояла у крыльца, запряженная в розвальные сани с высокой задней спинкой, обшитой рогожей и с волчьим одеялом для ног.

„Курносый" все посматривал назад. Ксенофонт заметил, подобрал ему возжу.

— Ну, что, доедем? — обратился я к Ксенофонту.

— Чаво ж не доехать, Бог милостив. Не по этакому да ездили!

Уселся я в сани, а Иван все суетился — закутывал одеялом мне ноги.

— Ну, с Богомъ... Трогай!

— Эх, вы! Обывательские! — крикнул Ксенофонт, подобравши возжи.

„Курносый" с места же начал подбрасывать задом.

— Ишь ты, хитрый, норовит все под хвост возжу зацепить! — разговаривал с ним Ксенофонт.

— Да ты ему пусти возжу, пусть повозится, вот он и присмиреетъ, — посоветовал я.

— Да, ему попусти, так он и сани то на ребро поставит, — отозвался Ксенофонт.

А поземка знай тянет и засыпает дорогу.

— Эй, вы, закопошились! — покрикивал Ксенофонт.

Пристяжки по временам толкали коренную, напирая на нее от глубокого снега.

— Ну, ну не робейте, миленькие: ты, горбун, дороги не видишь! — покрикивал Ксенофонт на лошадей и особенно укорял горбатаго коренного.

Скрип полозьев заглушал звон колокольчиков под дугою.

— Далеко ли осталось? — спросил я у Ксенофонта.

— Да вот балку „Гусынку" проедем и уж останется не далечко. Васильевскую лощину проехапи, — ответил мне Ксенофонт, поворачивая лицо за ветром, а оно у него уже порядочно побагровело.

Вот открылся и Чир, усеянный казачьими хуторами. Казаки имеют привычку селиться так, что один хозяин от другаго непременно чуть не на полверсты. Я думаю это потому, что их прежний простор избаловал. Хотя в пожарном отношении это имеет свои выгоды.

Вот и двор моих знакомых К*.

Ксенофонт лихо сделал поворот в ворота только правая пристяжка немного испортила гармонию тем, что поналегла на оглоблю и свернула дугу на бок.

Борзые залаяли и бросились к саням, но кто-то на них крикнул и они неохотно отстали.

Гостеприимные хозяева радушно приняли.

Старый генерал — глава всей семьи — вышел с трудом.

Этот старик был участником Лейпцигского боя, он в то время был юнкером в лейб-казачьем полку и за это сражение был произведен в офицеры. О Лейпциге он очень часто любил рассказывать, хотя подробностей его старческая память не сохранила, но зато он рассказывал прочувствованно *).

*) Французская кавалерия летела, по его словам, через всв наши боевые линии как саранча, ломая наших храбрых солдат. Государь, стоя на возвышенности, бледный, оглянулся на лейб-казачий дивизион и, указавши своей державной рукой по направлению сражения, сказал: „Казаки, остановите!" Полковник Ефремов снял кивер, перекрестился и скомандовал нам: „Братцы! за мной, умрем, а дальше не пустим!" Казаки, как львы, ударили. Французы как будто на минуту npиостановились, заколыхались, как вода в корыте, и повернули назад. Мы их били беспощадно. Да и казаки же были молодцы и богатыри, дай Бог им царство небесное! Я был из маленьких, а ведь во мне двенадцать вершков. Как сейчас помню: я скакал близ эскадроннаго вахмистра и под ним был соловой сильный и горячий конь. Перейдя топкий ручей, мы построили лаву и выскочили с гиком во фланг французов.

Вспоминая императора Александра Благословеннаго старик всегда крестился, глаза его делались влажными и кончал н обыкновенно словами: «Да, то был страшный день».

В доме пахло ладоном, так как они были по старой вере, а потому кому угодно было курить, те отправлялись вниз к сыну генерала, полковнику. Отличный он был человек. Когда он служил в полку, все его любили и уважали. Прекрасный наездник и охотник. он и в отставке предавался этой страсти до самозабвения.

Как всегда бывает в деревне: едят, спят после обеда, а вечером маленькую, в то еще время, пулечку преферанса сыграют. А теперь еще лютая зима дала тему для разговоров.

На другой день начали о хозяйстве, а перевели разговор опять на разные случаи в эту зиму. Между тем у крыльца раздался звон колокольчика; кто-то посмотрел в окно. „Кого еще Бог принес? гость на гость хозяину радость"! — проговорил старый генерал.

А мятель то какая завъвает, как теперь в дорогу пускаться! В это время дверь отворилась и буквально как шар вкатился бойкий старичок с коком взбитых волос на лбу, с нечесанными висками, торчащими усами и бакенбардами полумесяцем, аккуратно подбритыми. Все лицо его смеялось, обнаруживая при этом огромные желтые зубы.

Потирая руки — это была его привычка — подлетвл он к генералу и расшаркался, по правилам ударяя каблуками:

— А!, да это вот кто приехал, Иван Иванович, — сказал генерал.

— Он самый-с, ваше превосходительство!

— Позволь тебе, — (генерал всем говорил ты) представить моего свата, — Иван Иванович повернулся ко мне на каблуках и потирая руки, осклабил рот:

— Вы сын Ильи Степановича? как-же-с, как-же-с! служили вместе с вашим батюшкой вТурции-с, сударь, были: под Варной-с, сударь, стояли!

— Да-с, все прошло. Вон уж какие дети у Ильи! Во гвардии-с изволите, сударь, служить?.. Да-с, чистая служба; на глазах царских, близ подножья престола. Чесгь-с большая-с, сударь.

— Да... Так что-же ты, Вася, хотъл рассказать?" — спросил генерал сына.

— Да это я слыхал, что на Большой речке одного помещика овчарские собаки разорвали, они окружили его тройку и начали бросаться в сани, тогда он выхватил ружье и одну из них убил. Лошади испугались выстрела, опрокинули сани и унеслись, а остальные собаки бросились на помещика и истерзали. Была сильная мятель, пастухи ничего не видели, а потом уже его нашли изорваннаго, а кучера запутанного в возжах, лошади притащили в ближайшую деревню.

— Нет, господа, я вам расскажу случай, который вы не можете знать — это случилось давно, в атаманство знаменитого Хомутова. Случай был следующий:

Продолжение см.: Греков М. И. В Манычских степях: Из воспоминаний о Доне М. И. Грекова 1878-1879 гг. Часть 7.