Памяти Ф. Д. Крюкова

С. Серапин

Донские таланты легко уходили со своих степных тропинок на широкие дороги обще­русского творчества, где в общем ряду деятелей русской культуры они часто почти совсем теряли свое провинциально бытовое лицо. За исключением весьма немногих, талантливые выходцы казачества как бы забывали свой родной край и становились общеруссами, как только вступали на путь общерусской культурной деятельности. Они любили свой край, как люди, как граждане, но не как творцы-художники. Известный художник Дубовской с большой любовью, не жалея средств и труда, собирал специально для своего родного Дона, для Донского музея, коллекцию картин, но художественное творчество его самого не носит специфически донских черт.

Если в старые времена вольные элементы московского населения уходили на Дон, и эти выходцы Московской России создавали на Дону новую политическую жизнь и новую государственность, то, наоборот, культурные выходцы Дона ни в одной области искусства не создали самобытно-донского казачьего течения. Только в области историографии были слабые попытки создания национально-донской школы.

Эта слабость областного и провинциального самосознания вообще замечается в жизни русского искусства, и в этом, может быть, была его сила. В противоположность жизни западно-европейского искусства с его развитием местных течений искусства (римская, болонская, флорентинская, венецианская школы в живописи Италии, швабская, мюн­хенская, веймарская, австрийская школы в поэзии Германии, бретонская, центральная, провансальская, гасконская, швейцарская группы в литературе Франции), у нас ни Сибирь, ни север России, ни Крым, ни Кавказ, ни Западный край не развили определенной местной школы искусства. Вся духовная жизнь в России централизовалась, как и жизнь политическая, и провинциальный гений в России — все еще только большая возможность, но не осуществление.

Тем не менее, областной дух бессознательно и непроизвольно сказывался, и в русской литературе можно различить областные черты, можно, помимо намерений самих писателей, наметить географию русской литературы.

Образцом такого, так сказать, автономного, но не сепаратного творчества в прошлом был великий Гоголь. Весь пропитанный стихиями Украины, он отказался от украинского языка и в теснейшем единении с Пушкиным жил культурной жизнью всей России, не теряя ни одного из даров своей родины. Таковы же были составившие себе незадолго до войны крупное имя два донских писателя, творившие на общерусской почве, но сознательно ставившие задачей своего творчества приближение к быту казачьего края и изображение его жизни. В последние го­ды, в нашу эпоху общей смуты и пробужде­ния казачьего самосознания, эти писатели, Федор Дмитриевич Крюков и Роман Петрович Кумов, усилили присущий им и раньше донской характер и совершенно, всей душой и всеми помыслами, ушли в казачью народную стихию. Преждевременная смерть прервала их прекрасную и столь нужную теперь деятельность.

II.

Как писатель, Крюков занимает видное место в ряду русских реалистов. По силе бытописания он один из лучших, а по верности и правдивости единственный в своем роде художник.

Правда его рассказов и очерков безусловна и предельна. Все взято с натуры и ничего не выдумано. Никаких прикрас, никакой идеализации. Фабула всегда проста, как сама будничная жизнь. Все обыкновенно в рассказах Крюкова, даже примитивно обыкновенно, как обыкновенна сама обыденность. Поражает эта привязанность автора к подлинности художественного изображения, это его противление всем новым веяниям искусства, требовавшим преображения действительности. Редкое явление в мире писательства это недоверие Крюкова к малейшему проявлению воображения. Из современных беллетристов только он один является таким реалистом, на которого можно вполне положиться. Он ни в чем не обманет. Это потому, что и его ничто не обманет. Он не дает обмануть себя никакими ухищрениями стиля, никакой игрой фантазии, никакой предвзятостью любимой идеи. Соблазны чистого искусства, как и соблазны искусства тенденциозного, не властны над ним, признавшим единственную власть — власть жизни. В мир обычной жизни и обыкновенных людей входит он, не как царь с произволом творческого могущества, а как подданный, как верноподданный ее величества действительности. Он правдивее Льва Толстого, даже Сергея Аксакова, с которым его и можно только сравнивать по культу подлинной действительности и по чувству литературной правды.

Ни перед чем он не останавливается, ничего не избегает, не обходит стороной, ни к чему не поспешит предпочтительно. И он бесстрашен в изображении ужасов и бедствий, и над многими его страницами, теми, например, где описывается изгнание плода («Офицерша») или изображены уроды и неизлечимо больные («К источнику исцеления», русский «Лурд»). Сам Золя с завистью покачал бы головой.

И, тем не менее, Крюков не протоколист, не фотограф отрывочных картин, осколков и уголков обыденщины, случайно попадающих в поле его зрения. Крюков — истинный и крупный художник. С отсутствием творческой преднамеренности он умеет соединять целостность впечатления, и в каждом своем рассказе он дает не калейдоскоп мелких яв­лений, а художественный синтез жизни. Крюков не идейный, тем менее тенденциоз­ный писатель, его долгая и прочная связь с журналом «Русское Богатство» нисколько его не определяет, — и все же в каждом его произведении есть идея, как есть идея в каждом даже беспретенциозном существовании. Его рассказ всякий раз цельное, замкнутое в самом себе и органическое создание, и организующим началом является в каждом его рассказе живая мысль, которая, как дух в теле, срастается с материальностью его цепкой бытовой наблюдательности.

III.

В рассказах Крюкова изображен народ и его представители казаки и крестьяне. На этом народном фоне действуют его простые герои, типичные или исключительные натуры, и редко появляются представители интеллигенции. Позади народа у Крюкова темнеет и ширится другой более глубокий фон — земля и земледельческий быт.

На почве казачества землепашец Крюко­ва имеет особые черты исконно-русского Микулы Селяниновича. В то время, как быт и характер великорусского пахаря искажался и мельчал от малоземелья и ненормальных отношений к помещику, на Дону, где земли достаточно, казак мало-по-мало стал истинным, наиболее типичным и чистым представителем русского земледельческого быта.

Любит Крюков изображать труд земледельца казака, тяжесть и счастье этого труда, жаркое лето, степные раздолья, напряжение страды и песни отдыха. Изображает и трагическое мыканье тех, кто отбился от земли и быта («В родных местах», «Зыбь», «Мечты»). Изображает он и все тяжелое, что разрывно связано с жизнью казака, его службу, проводы, станицы, во время войны. Ибо земледельческий быт есть крепкое, завершительное, но позднейшее наслоение в жизни и психике казака на старой первичной основе степного рыцарства. Дух рубежного богатырства сохранился и ныне в многих особенностях жизни и быта донского казака, звучит и рассказывает о себе в его песне и трагической красотой исторической воли неволи казачьей отразился в рассказах Крюкова. Горе казачки-матери («Мать») и горе казачки-жены («Казачка») нашли в Крюкове своего проникновенного певца и художника. Женский тип у Крюкова вообще глубок и привлекателен.

IV.

Кроме зоркой и проницательной наблюдательности, кроме богатой художественной памяти, Крюков обладал двумя дарами, сообщавшими его реалистической манере особую задушевность и глубину: это — лиризм и мастерство народного языка. Чувство автора пробивается всюду в рассказах Крюкова сквозь толщу его художественного реализма, как зеленая трава и цветы сквозь слой черной почвы. Любовь к людям, человеку является той преобладающей нотой, которая в рассказах Крюкова создает особую высоту авторского настроения. Это настроение становится еще задушевнее и глубже, когда автор касается тем родного края или рисует родной пейзаж. В последнее время, когда в публицистических статьях касался он язв наших дней, пером писателя водило чувство негодования и боли. Объективность художника не приводила его к холодной бесстрастности, не иссушала в нем источника слез, и со страницами беззлобного юмора перемежаются у Крюкова страницы большой сердечной скорби («Мать», «Мирская сеть»). Бесконечной привязанностью к жизни, к земле, к быту, к людям дышат рассказы Крюкова. Он любит человеческий муравейник, сборище людей, толпу, народную массу. Он любит затериваться в ней, слушать гул, любяще-внимательными глазами засматриваться в лица, с затаенным сочувствием наблюдать улыбки народной радости и слезы народного горя. Эти черты особенно заметны в его большом рассказе «К источнику исцеления», где он описывает свое паломничество в Саровскую пустынь.

Язык Крюкова прост, точен и естественен. Язык его персонажей из крестьянской и простой казачьей среды поражает верностью передачи народной речи. Крюков — величайший знаток просторечия и простомыслия, того народного простомыслия, которое гораздо сложней, извилистей, ярче и художественно капризнее мысли интеллигента. Точность воспроизведения народного языка у Крюкова поразительна, художественная память его в этом отношении неистощима, и многие его рассказы, такие, например, как «Товарищи», «Мечты» и особенно «Клад», суть виртуозные поэмы народных настроений, народного ума, остроумия и фантазии, выразившихся в народном слове. Такие рассказы Крюкова достойны внимания даже филолога.

V.

Жизнь в рассказах Крюкова тяжела, сера, даже скучна, а порой и страшна. Но особенность безжалостного и неподкупного реализма Крюкова в том, что его картины не оставляют в читателе впечатления безнадежной тщеты человеческого существования. Наоборот, чувство силы и великих  возможностей, чувство полноты бытия и общее убеждение в какой-то нужности и величии нашей, пусть порой бедственной, жизни, — вот что внушает нам творчество Крюкова.

Весенний день на могучих, широких степях, с очень облачным небом, дождем и слякотью, но и с лучезарными улыбками солнца, с плугом на черной взрытой пашне, с усталыми, но мощными людьми и лошадьми на работе или после работы, зеленеющие всходы, впереди — лето с его трудом и отдыхом, засухой или урожаем, но, вернее, с урожаем, — вот общее впечатление от книг Крюкова.

И таково же отношение его к людям. Тела и лица, искаженные трудом и нуждой, сердца и души, удрученные стремлением и скорбью, люди Крюкова взывают о необходимости взаимной любви, взаимопомощи и взаимопрощения. У него нет совершенно плохих людей, но много людей страждущих и несчастных. Большинство рассказов Крюкова задуманы, как трагедия, но без пятого акта, исполнены как роман, с неторопливостью и ровностью повествования, и заключают все элементы поэмы, воспевающей человеческий труд на благо, воспевающей человеческую борьбу за счастье. Люди Крюкова делают что-то общее, живут не напрасно, трудятся на всенародной ниве, требующей великих усилий. Чувствуется, что еще несколько труда, еще несколько условий, и земля и жизнь процветут. И хочется, читая Крюкова, молиться словами его Терпуга, героя рассказа «Зыбь», который, молится на своей пашне: «Господи, пошли, Господи, дождичка, Господи, Господи!»

Таков был и сам автор этих рассказов. Коренастая фигура, хмурое, часто омрачающееся лицо, простая, часто гневная и даже грубая речь и вслед затем — лучистые улыбки и смех широчайшего добродушия, ласковая шутливость любвеобилия, — добротой, но и силой веяло от него...

VI.

Не уберегла Россия двух своих величайших поэтов — Пушкина и Лермонтова. Не уберег и Дон двух даровитейших представителей казачьей мысли: Крюкова и Кумова.

Мало кто знал, что среди беженцев из Усть-Медведицкой станицы в январе 1919 г. по снегам бесконечных степных дорог, волоча санки, шел слабый здоровьем Роман Петрович Кумов. Если бы знали и сознавали, поспешили бы увезти и уберечь его вернее, чем денежную казну, в безопасном и обеспеченном месте, ибо Роман Петрович — истинная казна Донской культуры, из которой будут черпать многие поколения. В Новочеркасске, ограбленный уличными громилами, заболел Роман Петрович тифом и умер 20-го марта 1919 г.

Не достаточно сознавало Донское общество, что в его среде находится и другое светило литературы — Федор Дмитриевич Крюков. Если бы сознавали, не отравили бы его жизнь неприятностями, пристрастными нападками, неправыми подозрениями и недоброжелательством... В декабре 1919 г. и Федор Дмитриевич шел по снегам бесконечных степных дорог из Ростова, и потом, потрясенный бедствиями родины, бросился он по Кубанским станицам искать свою семью, заболел тифом и умер, ровно через год после Кумова, 20 марта 1920 г.

Долго теперь не нажить Дону таких сынов. Это были истинные атаманы духа, и слишком рано выпал из их рук нерукотворный пернач их высокой власти над умами и сердцами.

Две стихии воплотили в своем творчестве Кумов и Крюков, две дороги человеческих устремлений и достижений: Крюков был реалист, Кумов — романтик. Первый обладал поразительно острым, проницательным и пронизывающим взглядом своих зорких темно-карих глаз, глаз степного орла, второй светлоглазый, был близорук, но обладал далеким зрением мечты, чтобы видеть то, что соединяет землю и небо.

И всякий раз, как подумаешь о смерти Крюкова и Кумова, на душе становится горько, опустошенно и страшно. Дон в наше безжалостное и нерасчетливое время должен был потратиться в лице их великими ценностями. Эта потеря была бы велика и во всякое иное время. Но их уход из жизни и от дела жизни становится потерей невознаградимой и ущербом национальным в условиях нашего Бремени. Нужно принять во внимание, что ушли два писателя, у которых была единственная и неповторимая возможность отобразить нашу грандиозную борьбу. Только они из всех современных русских писателей могли бы схватить общий смысл и подлинно живые черты и подробности гражданской войны, только они одни способны были бы дать художественный анализ и синтез нашей Смуты, основываясь не только на непосредственных впечатлениях и наблюдениях но и на кровной заинтересованности, на своем прямом участии в борьбе вместе со всем Донским казачеством. Между ними и всеми другими русскими писателями в этом деле такое же отношение, как между Доном и всеми другими частями России.

Федор Дмитриевич несомненно унес в могилу «Войну и Мир» нашего времени, которую он уже задумывал, он, испытавший весь трагизм и все величие этой эпопеи на своих плечах и в родных местах, там, где, как он однажды выразился, по мирным станицам и хуторам прошло тяжкое колесо истории.

Памяти Ф. Д. Крюкова / С. Серапин // Родимый край. Париж, 1963. № 45 (март-апр.). С. 19-22.