| Краснушкин, В. А. В подполье: (из последних скитаний) / Виктор Севский [псевд.] // Собирая лепестки истории : сборник материалов к 100-летию еженедельника “Донская волна”. Ч. 1. Редактор и его команда / Донская государственная публичная библиотека ; сост. Н. Н. Зайцева. Ростов-на-Дону, 2018–2019. Статья опубл. в газете «Приазовский край» (Ростов н/Д., 1918. 4 (17) мая. С. 2). URL: http://donvrem.dspl.ru/archPeriodikaArtText.aspx?pid=12&id=1518 (Донской временник : краеведение Ростовской области / Донская государственная публичная библиотека)
Виктор СЕВСКИЙ
В подполье (из последних скитаний)
 Приходится вспоминать старую фразу Марка Твена: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
Меня хотели расстрелять, хотели растерзать, но судьба сохранила меня, чтобы я видел позор на улицах столицы моего народа – Новочеркасска. И я видел позор, какой трудно было представить в городе старых казачьих знамен и бунчуков… В родном городе, где под старый вечевой колокол проснулась и моя мечта о казачьей были, я бродил, скрываясь от злых пришельцев, навязавших свою волю седому Дону.
В понедельник, 12 февраля, туманным вечером в город пришли казаки Голубова – мятежные казачьи сотни… Оркестр гремел ликующий марш, люди в неведомых чуйках, бабы в мохнатых платках запрудили главные улицы и радостно кричали: «Ура! Освободитель».
Казаки подтягивали поводья лошадей и гарцевали под высокими тополями Платовского проспекта.
А в здании судебной палаты Голубов разгонял войсковой круг и срывал погоныс плеч атамана Назарова и председателя круга Волошинова. Их вывели на улицу и серая толпа восторженно кричала: «Атамана поймали, растерзать его!»
Оркестр играл тот же ликующий марш и последнего атамана вольного казачества, и последнего председателя вольного круга увели на гауптвахту. Толпа улюлюкала и вопила, как будто из зала суда вывели вора.
У сквера, где гордый Платов держит национальный флаг и булаву, пиликала гармоника, пьяненький солдат плясал, лихо отбивая каблуками и высоко выбрасывая руки-плети.
- Где это ты, болезный, набрался?
- На поминках у Каледина, - отвечал солдат.
Толпа раскатисто смеялась. Хохот сливался с бумом барабанов, оркестра, ревом труб и «ура!», не умиравшим под высокими тополями, кивавшими укоризненно седоватыми шапками.
Угасал вечер, ползла туманная ночь… Толпа не покидала улиц. Гармоника пиликала долго-долго.
Во дворце Каледина пылали огнями все окна… Голубов занял дворец.
У дворца я впервые слышал свой смертный приговор. Толпа приговаривала к смерти редактора «Вольного Дона» - меня. Баба в кацавейке истошно кричала:
- Он писал большевики-звери, а где же эти звери? Мы их не видели что-то. За язык бы его проклятого повесить!
Толпа деловито с озлобленными лицами обсуждала казнь для меня, каждый предлагал свой план.
- Затоптать бы его.
Я стоял здесь же в толпе, стиснутый со всех сторон, озлобленными людьми, жаждавшими крови. Стоило одному узнать меня, и толпа растерзала бы меня. Было страшно, но в то же время хотелось выслушать «глас народа» до конца, хотелось дождаться хоть одного слова в защиту. Но не было такого слова: все хотели крови.
- Товарищи, редактор здесь, держите его, - крикнул кто-то.
Дальше на площади оставаться было нельзя, и я ушел.
На следующий день в город пришли матросы Мокроусова.
В городе проснулся многоликий предатель: матросов водили из дома в дом и выдавали: дети продавали за двугривенный полковников, старушка просила за трех офицеров – пятнадцать рублей – по пятерке за душу.
Сами матросы – янычары революции говорили: «Столько предателей мы никогда не видели».
Тринадцатого ночью матросы пришли в «Европейскую» гостиницу, откуда я только накануне ушел, и потребовали выдать им редактора «Вольного Дона», они знали не только мой псевдоним, но и мою фамилию.
- Нам его только до стенки довести, у нас разговоры короткие…
Начались мои скитания по родному городу. По улицам – из дома в дом идут обыски: в доме сидеть нельзя. Поздней ночью приятель-художник остриг мне голову, снабдил папахой, другой приятель – курткой и я отправился скитаться по городу.
Стриженая голова, небритая физиономия, куртка и папаха.
Кажется, в таком виде гулял один из «огарков» Скитальца и о нем писатель сказал:
- Шапка интендантская, морда арестантская, подпоясан полотенцем и гармония в руках…
Ранним утром по пустынной площади около собора, которую стережет отлитый из бронзы Ермак – покоритель Сибири, пустынно. Мелькнет в тумане одинокий прохожий и снова пусто.
Я крадусь под стеной собора. Вдруг из-за поворота матросы. Один всматривается в меня и громко говорит соседу:
- Подозрительная личность. Не выведешь их проклятых. Ну, да, ничего – выловим.
На другой улице каким-то двум милым барышням почудился во мне переодетый поручик и они преследуют меня квартала два-три криками:
- Поручик, поручик.
Едва избавился от этих барышень, попадается старый казак. Он долго глядит на меня, а затем вскрикивает не то радостно, не то изумленно:
- Текинец!
Нужно ли говорить, как меня обрадовало восклицание казака, если красногвардейцы запрудили все улицы, а матросы разряжали револьверы и винтовки чуть ли не в каждом доме.
Наконец, я у тихой пристани, - на окраине города в милой семье встретившей гостеприимно, малознакомого человека, обрекшей себя ради меня на все опасности.
Но и здесь появляется красная гвардия. Низкорослый солдатик с курносым лицом приходит к заключению, что я – офицер.
- Уж не в обиду будь вам сказано, товарищ, похожи вы на офицера.
Но мой хозяин заверяет, что я – по писчебумажному делу…
Солдатик долго ищет в коробочке для булавок на туалетном столике у хозяйки револьвер и винтовку, а затем просит дать ему «на извозчика» сперва 10 рублей, а затем мирится на половине.
- Далеко уж больно вы живете.
Это последняя беседа с представителем красной гвардии.
Через день или два мне передают, что Подтелков утвердил список «84 калединцев», подлежащих уничтожению и что в этот список включен и я.
Тянутся долгие дни, в которых каждая минута – на волосок от смерти. На улицах по ковру из подсолнечной шелухи гуляют «победители». Вот важно шествует молодой парень, на шее у которого висит пара полковничьих эполет, а на руке вместо браслета десяток шпор на веревочке.
Обыватели жмутся к заборам и шепчут:
- Тише, главковерх пошел.
В мужскую гимназию является юноша, хронический второгодник, и заявляет, что ныне он начальник отряда красной гвардии.
Важно и снисходительно сует руку старику-надзирателю и, покровительственно похлопав его по плечу, говорит:
- А вы все на том же посту, старый ветеринар.
А Подтелков в атаманском дворце гордо заявляет:
- Я от природы стратег.
Стратеги, комиссары, главковерхи, «ветеринары». Во дворцах, гостиницах, в особняках.
А в подполье чуть ли не весь город.
Из журналистов «на воле» гуляет один Николай Литвин, оставшийся в Европейской гостинице, где артисты снабдили его «актерским» документами. Он не только гуляет, но и осложняет движение «советского» механизма: жалуется трезвым матросам на пьяных, кого-то арестовывает, совращает с «пути истинного» начальника штаба командующего революционными войсками Смирнова, и тот его информирует о готовящихся событиях.
Но и этого мало. Литвин пишет стихотворение для «Новочеркасских известий».
Трогательное стихотворение к празднику годовщины революции, подписыват его псевдонимом «Ольга Голубова» и отправляет в редакцию.
На следующий день весь город нарасхват берет «Известия», которые уже перестали брать для продажи газетчики.
- Читали «Известия»? Там Подтелкова подлецом назвали.
- Литвин угостил «Известия» акростихом: Подтелков – подлец.
На окраине города, на тихой улице в маленьком домике обсуждали этот акростих.
Была в стихах Литвина строка:
- Есть надежда на гибель Ваала.
Поставили иностранное имя и задумались.
Не снабдить ли примечанием для несведущих большевиков:
- Ваал, германский генерал, командующий левой группой на восточном фронте.
Но пощадили большевиков и Литвин отослал стихи без примечания. А припиши примечание – тиснули бы с примечанием. Величали же «Известия» чешского профессора Массарика германским генералом.
***
Жуткий месяц – февраль в Новочеркасске.
Каждый день приносит вести о новых расстрелах. Для всех и я умер.
Признаюсь, в первый раз в жизни тяжело читать некрологи, посвященные себе.
Низко кланяюсь А. В. Амфитеатрову и многим другим за нежные строки некрологов, но, читая их, вспоминаются те бравые матросы, которые облюбовали для меня место около стенки.
Кто матросов не видел – тот в Бога не веровал, - может сказать теперь всякий.
В Новочеркасске они особенно были люты. Ведь сам Троцкий, провожая их в поход на Каледина, сказал:
- Парижские коммунары погибли, сохранив Версаль. Мы не повторим их ошибок и свой Версаль – Новочеркасск сметем до основания.
И сметали… И плавали матросы дальнего плавания в лужах крови.
В подполье: (из последних скитаний) / Виктор Севский // Приазовский край. Ростов-на-Дону, 1918. 4 (17) мая. С. 2.
|