ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2009-й

Генеалогия. Семейная история

См. также раздел АРХИТЕКТУРА РОСТОВСКОЙ ОБЛАСТИ

П. О. Липовко

НИКТО ОБ ЭТОМ НЕ ВСПОМНИТ

Речь идет о здании, расположенном по ул. Социалистической, 36

Дом — типичен для своего времени. Таких — в один, два, три этажа — в городе немало. Им почти по сто лет, а некоторым и больше. В начале ХХ века Ростов-на-Дону, благодаря своему географическому положению, рос стремительно. Недаром его Новое поселение старожилы до сих пор называют Нахаловкой. Там категорически запрещалось ставить дома, любой новострой незамедлительно сносили. Но предприимчивые поселенцы умудрялись за одну ночь вырывать траншею, заливать фундамент и возводить кирпичные стены до самой крыши. И тогда дом сносу не подлежал.

А этот как раз подлежит сносу, поскольку — аварийный... Жильцы, кто раньше, кто позже, получили новые квартиры. Здание, с трещинами в скособоченных стенах, с покосившимися окнами и полуразбитыми стёклами, доживает последние месяцы...

В год наивысшего расцвета царской России — 1913-й — предприимчивый немец Георгий Фридрихович Динцер построил трёхэтажный доходный дом. Место выбрал удачное: в центре, недалеко от железнодорожного вокзала. Особняк стоял среди одноэтажек. В нём было тогда шесть квартир, по две на каждом этаже. Три квартиры, расположенные в фасадной части здания, были просторными, из четырёх — пяти комнат, с кухней, столовой и тёплым туалетом в каждой. А три квартиры в дворовой части дома — для нанимателей средней руки — состояли из трёх комнат, причём кухня-столовая располагалась в середине квартиры, а в холодный туалет надо было проходить по открытой площадке. На третьем этаже, в комнатах с особо высокими потолками, проживал хозяин с семьёй, остальные квартиры сдавал внаём. И жизнь потекла удачно, прибыльно, без забот о будущем.

Но всего через четыре года, после революции 1917-го, дом национализировали, и все наниматели, включая хозяина, стали простыми квартиросъёмщиками. Жизнь пошла в другом направлении. Одни быстро менялись, другие жили долго, десятилетиями. Так продолжалось до 1929 года, когда число квартир увеличилось вдвое из-за «великого квартирного передела»: жильцов с «большой жилплощадью» «уплотнили», и возникли «коммуналки», которые заселялись частично прежними жильцами (им давалось право выбора, но в пределах «нормы жилплощади»), частично — выходцами из низов, жителями подвалов и трущоб. И сразу все три «лучшие» квартиры стали коммунальными, т.е. «худшими», а три «худшие» (в них не подселяли) оказались сразу «изолированными», т.е. «лучшими». Бывшему хозяину дома не довелось об этом узнать: он умер в 1928 году.

Его сын Александр Георгиевич Динцер был женат на добродушной флегматичной толстушке Валентине Михайловне, родившей ему Викторию (Витю), Наталью и Георгия. Последний окончил Ленинградское военно-инженерное училище, стал инженером-подводником, воевал, и продолжая служить на флоте, вышел в отставку инженером — капитаном 1 ранга, что равносильно званию полковника. На его судьбе немецкое происхождение не отразилось. Чего нельзя сказать о родителях и других родственниках. Отца, Александра Георгиевича, выслали в Казахстан осенью 1941-го, с ним уехала Валентина Михайловна и Витя с двумя малыми детьми. Мужа Вити сослали в Магадан в 37-м, где он умер через шесть лет. (Его реабилитировали в 1997-м). В 1944 году в ссылке умер отец, через год, после возвращения в Ростов, умерла Витя, оставив на попечение матери Иру и Бетю (Берту). Ещё ранее, в Ленинграде, пережив блокаду, умерла от разрыва сердца Наталья. Муж Натальи, инженер-электрик, прошедший всю войну, безумно любивший свою красавицу-жену, делал дома какие-то электрические контактные пластины и со второй попытки погиб от удара током. Дочку, оставшуюся от семьи Натальи, Лену, забрал к себе и удочерил дядя Георгий, проживавший в Ленинграде, у которого было и двое своих детей — Ольга и Александр. Дядя умер в 1984 году, его вдова Рита и дочери Ольга и Лена живы и сейчас.

Квартиру бывшего хозяина во время войны заняли чужие люди, освобождать её не хотели и тем самым препятствовали возвращению Динцеров из ссылки. Лишь в конце 1944 года после ходатайств, запросов, писем в Москву Валентине Михайловне разрешили вернуться в Ростов. После смерти Вити, в трудные послевоенные годы, она заботилась о внучках. Одна вышла за лётчика, другая за инженера-строителя; Ира окончила техникум, Бетя институт, каждая родила двоих детей.

В изолированной квартире напротив хозяйской, на 3-м этаже, жили немцы Любовицкие. Их также в 1941 году выселили в Казахстан, раньше, чем Динцеров, а их квартиру занял работник НКВД Сергей С. с женой и дочками Сашей и Валей, — то ли тюремный охранник, то ли надзиратель. Поговаривали, что он жестоко обращается с заключёнными. А поскольку те жили не по законам, а по понятиям, они как-то подкараулили Сашу и изощрённо надругались над ней. И нашли способ сообщить, что сделано это в отместку. Часто Сергей дома бил свою жену Евдоку, её душераздирающие вопли разносились по всей округе. Унять Сергея в эти моменты было невозможно, и тогда соседи бежали за несколько кварталов в дом, где жила Саша. Только она одна могла его утихомирить…

Этажом ниже жили Ильяшевы. Иван Иванович, рассудительный, степенный, был известным в городе юристом. Он полностью содержал жену Татьяну Никифоровну, её сестру Евдокию и сына Леонида (Лёку). Последний провоевал всю войну и потом долго ещё преподавал на физическом факультете Ростовского госуниверситета, получил от этого вуза квартиру для своей молодой семьи. Татьяна Никифоровна хозяйством не занималась (его тянула на себе Евдокия Никифоровна), объясняла, что она всю жизнь посвятила Лёке и что у неё «музыкальные искания» (она на пианино нажимала по одной клавише и голосом подражала звуку). С соседями общалась мало (тем более что квартира была изолированной), особенно же Иван Иванович пристально следил, чтобы жена ненароком не вступала в перепалки с дворовыми, — а перепалки возникали часто и принимали порой острые формы. Евдокия же Никифоровна держалась с соседями на короткой ноге. Её уважали и называли за глаза «светофором» за любимый, часто надеваемый шарф в красно-жёлто-зелёную полоску. «Светофор» всегда возглавляла и вдохновляла «менку», когда женщины из дома, кто помоложе и победнее, во время войны уходили в ближние и дальние деревни выменивать носильные вещи, покрывала, посуду и всё такое прочее на продукты.

Во время войны Иван Иванович не был на фронте, а в период оккупации Ростова работал, по словам соседей, в немецкой комендатуре переводчиком. После освобождения Ростова его собирались привлечь к ответственности. Спас влиятельный родственник, племянник Татьяны Никифоровны, знаменитый художник, академик живописи Александр Иванович Лактионов. С его картиной «Письмо с фронта» знакомы, пожалуй, все. Власти ограничились высылкой Ивана Ивановича куда-то в Красноярский край на несколько лет. После возвращения он ещё долго преподавал в Ростовском институте народного хозяйства.

С Ильяшевыми соседствовал слесарь-водопроводчик Пётр Иванович Телепнёв. Его семью (жена, сын, дочка) переселили из подвала в ставшую коммунальной квартиру в 1929 году. Невысокого роста, тихий, с бесцветным лицом, он происходил из какой-то северо-кавказской национальности. Воевал артиллеристом, наполовину оглох, а после войны продолжил работу сантехника при домоуправлении. Как-то случилось ему фотографироваться на Доску почёта домоуправления: работник примерный, к тому же коммунист. В скромной одежде, с пиджаком под мышкой, пошёл он в ближайшее фотоателье, где его хорошо знали. Удивились, так как в этот день слесаря не вызывали. Помявшись, Пётр Иванович объяснил цель прихода и надел пиджачок с тремя десятками орденов и медалей. Всe были поражены. Потом скатал пиджачок и поспешно удалился. Увы, всех этих наград оказалось недостаточно, чтобы быть похороненным на Аллее Героев Северного кладбища Ростова...

Пётр Иванович алкоголь не пил, даже если, как это принято, частные заказчики приглашали к столу. И по той же причине всегда работал в одиночку, чтобы не оказаться в компании пьяниц. Побаивался жены, казачки Стефаниды Севастьяновны (она настаивала, чтобы её называли Ксенией), властной и энергичной, на голову выше мужа. У неё на вооружении был простой, но эффективный метод борьбы с пьянством: если кто из мужичков приползал домой в бесчувствии, она не спешила укладывать его на кровать, но что есть силы избивала деревянной скалкой. Утром, проспавшись, выпивоха тяжко охал и стонал, а Стефанида доверительно объясняла, что тому никак нельзя пить. Вот, мол, и сегодня он не помнит, где и что с ним произошло. Дочь она также научила такой премудрости.

Энергии у тети Ксени было хоть отбавляй. Неделя у неё начиналась с понедельника, а понедельник начинался со стирки. Стиральных машин не признавала. Встав задолго до рассвета, часам к 8-9 успевала развесить во дворе верёвки. Бывало, белья хватало и на вторую партию сушки. Так что по понедельникам никто из дворовых не стирал: некуда было вывешивать.

Ещё в 1916 году на втором этаже в фасадной части дома поселился с женой и годовалой дочкой кадровый офицер, бывший кадет и юнкер Василий Иванович, с трудной двойной фамилией, работник Управления военных перевозок Северо-Кавказской железной дороги. Высокий, видный мужчина крупного сложения, с военной выправкой, с добрым лицом, голубыми глазами, стригся он ёжиком, но имел по тогдашней моде длинные прямые усы. Его жена-осетинка Екатерина Борисовна, учительница в железнодорожной школе, впоследствии стала известным в городе зубным врачом. Она приходилась близкой родственницей выдающемуся осетинскому поэту и просветителю Константину Хетагурову. Жили они с мужем душа в душу, хотя на их долю выпали суровые испытания, по сравнению с которым квартирное уплотнение 1929 года (из пяти комнат у них остались две) сущий пустяк. Василий Иванович занимал ответственные должности по перевозке войск и военных грузов и до, и после революции. В том числе — во время Гражданской войны на Дону, когда Управление СКЖД и Ростов переходили от красных к белым и наоборот. При смене властей Василий Иванович не скрывался, хотя белые вешали красных на ближайших столбах, а своих военных за службу красным расстреливали без суда и следствия. Красные поступали не лучшим образом: ставили белых к ближайшей стенке. Между тем, при первом захвате Ростова красными весной 1918 года Василия Ивановича назначили Начальником передвижения войск Ростовского района СКЖД. После захвата Ростова через несколько месяцев немцами и деникинскими войсками он не вступил в Белую Армию, а перешёл на работу в Управление военных перевозок Войска Донского в Новочеркасске. Мобилизовать его ни белые, ни красные не могли: от Первой мировой у Василия Ивановича осталось огнестрельное ранение в ногу. Так он дослужился до полковника и даже по собственной просьбе был принят военспецом в Красную Армию в конце Гражданской войны. Осенью 1921-го его уволили по причине ампутации ноги (обострилась рана). Когда Василий Иванович оперировался в Ростовском военном госпитале, с ним в палате лежал какой-то выдающийся красный кавалерист. Его навещал легендарный Семён Михайлович Будённый. Знал ли этот больной, что умирает, или нет, но перед смертью он истово молился с утра до вечера. А Екатерину Борисовну умолял принести ему попробовать вишнёвого варенья. Та всё забывала. Когда в очередной раз она услышала ту же просьбу, нашлась и сказала: варенье принесла, оно в раздевалке. Сама же быстренько сбегала домой (благо, недалеко) и просьбу выполнила.

После госпиталя Василий Иванович ещё 13 лет проработал на «гражданке» и умер в 1934 году от туберкулёза лёгких, который развился у него после голода 1932-33 годов. Его вдова прожила в доме до конца 1951 года, а их потомки жили здесь, пока дом не пришёл в аварийное состояние.

Известны два трагикомичных случая из жизни этой семьи. Как-то в конце Гражданской войны во двор дома ввалились два пьяных вооружённых матроса и потребовали якобы белого полковника к расстрелу. Василий Иванович вышел в кителе, застёгнутом на все пуговицы (он всегда был одет по форме, даже когда шёл утром умываться), спустился со второго этажа и спокойно стал к стене. Когда матросы навели на него винтовки, дворничиха, случайно вошедшая, заслонила его собой и закричала, что не допустит расстрела, так как «он всем нам как отец родной». Это возымело действие, и матросы, опустив винтовки, поклянчили: «Отец, дай на водку!». Получив просимое, они пристыжено удалились, размазывая слёзы.

Показателен и второй случай. Поскольку Василий Иванович хоть и не служил у белых, но был офицером старой армии и «проживал на территории, занятой белыми», он неоднократно подвергался разного рода проверкам. Одной из таковых стало принудительное подселение в его квартиру (тогда ещё пятикомнатную) преданного властям чекиста с указанием «добыть компромат». Прожив какое-то время, тот только и смог написать в отчёте, что такой любящей, трогательно-заботливой семьи он не встречал ни разу в жизни. Дочь Наталью по инициативе ретивых однокурсников Ростовского железнодорожного института где-то перед войной отчислили с 4-го курса как «дочь врага народа». Она подала жалобу, и по приказанию горисполкома её восстановили. Но продолжать учиться в прежнем окружении не смогла, так и осталась с «незаконченным высшим», зато стала хорошей чертёжницей-копировщицей. В послевоенное время, за отсутствием современной копировальной техники, такая профессия была очень востребованной. Во время же войны, когда большинство проектных институтов не работало, Наталья с приятельницей покупала коробки с гильзами (папиросными заготовками), набивала их табаком и продавала как готовые изделия. Это приносило доход, пусть и копеечный…

На первом этаже дома, под квартирой Василия Ивановича, жил средний брат Екатерины Борисовны Александр с женой, тоже Александрой. Александр Борисович Хетагуров работал также железнодорожником, начальником поездов, детей у них с женой не было. Хетагуров держал красивого коричневого сеттер-гордона Скальта, воспитанного и умного. Когда Александр Борисович возвращался с работы, пёс каким-то сверхъестественным чутьём об этом узнавал и бежал в конец квартала встречать хозяина, а тот доставал из кармана котлету, завёрнутую в салфетку (видимо, из привокзального буфета). Скальт нёс её в зубах, и только дома котлету разворачивали и разрешали съесть. На всех собачьих выставках пёс завоёвывал золотые медали за экстерьер. Но когда начинались испытания со стрельбой из охотничьих ружей, собаку поспешно уводили: не любил Скальт стрельбы, пугался. А ещё любил Александр Борисович прогуливаться по городу в черкеске с настоящим кинжалом на поясе — в национальной кавказской одежде. Приятно было в такой одежде не только пощеголять, но и сфотографироваться у частного фотографа в городском саду!

Его жена Александра рано умерла, и он женился вторично. Анна Викторовна, весёлая, беззаботная, разбитная женщина, работала акушеркой (принимала роды и у некоторых соседских рожениц). Мужа не стало в 1929 году, и при переделе квартир ей выделили однокомнатную коммуналку, куда она пускала на постой студентов и прочих приезжих. Бывали у неё родственники из деревни, привозили продукты... Умерла Анна Викторовна в 1948 году так же легко и беззаботно, как и жила, — в момент, когда ставила на огонь варенье.

Рядом, в двухкомнатной коммуналке, в 1935 году поселились Полтавцевы — Николай Семёнович, портной, Анастасия Егоровна, домохозяйка, и их взрослая дочь Ираида. Первым мужем Анастасии Егоровны был Виталий Сабинин (партийная кличка Анатолий Собино), токарь Главных железнодорожных мастерских. Именно на прилежащих к заводу улицах рабочие завода и другие жители Темерника (старый район города) в декабре 1905 года соорудили баррикады и разожгли восстание, которое поддержали военные дружины и других заводов Ростова. Собино, заместитель начальника штаба вооружённого восстания, тогда погиб на баррикадах. Его именем названы улица в Железнодорожном районе и районный парк культуры и отдыха, ныне запущенный. Да и сам завод нынче, похоже, стыдится своего исторического прошлого.

Ираида всю жизнь проработала фотомонтажницей на ростовской студии кинохроники. Её муж Леонид Зайцев погиб на фронте, а сын Александр после войны окончил школу с медалью и стал инженером-экономистом. Он много читал и считал себя компетентным во всех вопросах. Например, соседским женщинам говорил: «Что вы, бабы, так боитесь рожать? Это совсем не больно, только одни страхи!». Молодые мамы снисходительно посмеивались. Но в чём он был совершенно прав, так это в частом ироническом высказывании: «Наши деды строить не умели!» Умер он, прожив последние пять лет в самой угрожающей квартире дома, треть площади которой занимали вертикальные неструганные брёвна, подпиравшие грозивший упасть потолок.

Эта семья примечательна ещё и тем, что близкий родственник Зайцевых (брат погибшего отца) Григорий был в послевоенные годы известным на всю страну баянистом, его выступления часто звучали по радио. Записывался он и на пластинки; есть прекрасная запись мелодии русской народной песни «Зачем тебя я, милый мой, узнала», сыгранной Зайцевым в дуэте с Будённым.

Во время Отечественной войны бомба разрушила здание напротив. Это — уцелело. Часть жильцов эвакуировалась до прихода немцев, некоторые мужчины ушли на фронт, других, как мы знаем, выслали в Казахстан.

У Полтавцевых на постое жили немцы, солдаты танкового корпуса, они любили выпить и попеть немецкие песни, не чурались общения с русскими, особенно — с женским полом. Иногда подгоняли на ночь танки под окна. И тогда соседские мальчишки бросали в них из засады консервные банки, а потом «давали очередь» из деревянных автоматов. Так они представляли себе подрывы вражеских танков и расстрел вылезавших из них фашистов. В какой-то ещё квартире жил офицер из комендатуры. Ночевал он редко, был занят какими-то важными делами. По каким-то причинам никого из молодых женщин в Германию не угнали. Возможно, потому, что у них были дети.

Не секрет, что во время войны среди «монолитного советского народа» находились предатели; они выдавали немцам евреев, коммунистов, красноармейцев, подпольных работников. Нашёлся таковой и среди жильцов дома. В однокомнатной коммуналке жила Дуся Иванцова, какой-то маленький человек (никто не помнит, где и кем она работала), но — коммунистка. Кто-то донёс немцам, и её собирались расстрелять, но потом пообещали, что оставят в живых, если она будет разузнавать и выдавать коммунистов и евреев. Что Дуся и стала делать. Для начала она выдала дальних родственников Екатерины Борисовны. Сама Екатерина Борисовна с дочкой успели выехать в Осетию к родственникам, которые жили в Орджоникидзе. Квартира её пустовала, ключи были сданы уполномоченной по дому Прасковье Забазновой. Но потом в квартиру самовольно вселилась погорелица Софья Михайловна Клименко с двумя девочками. Она приходилась свекровью племяннице Екатерины Борисовны. Младший брат Екатерины Валентин Хетагуров также был железнодорожником, ревизором поездов, и жил в нескольких кварталах отсюда. Клавдия, инженер-железнодорожник, часто бывала в семье тёти и при жизни Василия Ивановича, и после его смерти. И о ней многое знали соседи. В том числе и то, что муж Клавдии работал в редакции «Молота», главной ростовской партийной газеты, а его брат служил ответственным работником обкома партии (как потом стало известно, его оставили в Ростове для подпольной работы). Их сестра также была коммунисткой. Мужа Клавдии и его сестру кто-то выдал, и немцы их расстреляли. Когда семья Екатерины Борисовны вернулась из эвакуации после освобождения Ростова, Софья Михайловна с двумя внучками (детьми дочери) перешла жить в комнату Дуси Иванцовой, которую немцы при отступлении из Ростова всё же расстреляли, несмотря на «заслуги». Каково же было удивление Софьи Михайловны, когда под скатертью стола в комнате Дуси Иванцовой она обнаружила собственноручный Дусин список, где были перечислены все выданные (более десяти человек), и одними из первых значились её, Софьи Михайловны, дети…

После возвращения сына, единственного оставшегося в живых из детей, Софья Михайловна получила новую квартиру. Говорят, что её внучки до сих пор живы.

Клавдия, как многие другие ростовчане, искала тела своих родственников (мужа и свояченицы) среди трупов восьмисот расстрелянных зондеркомандой земляков во дворе тюрьмы на Кировском проспекте, но никого не нашла. Тело же Дуси Иванцовой никто не искал, о ней забыли. У потомков её бывших соседей по дому до сих пор сохранилась фотооткрытка, присланная Иванцовой из курортного санатория под Геленджиком незадолго до войны, в которой Дуся радостно сообщала, как ей хорошо отдыхается, и передавала привет соседям.

Во время оккупации жил в доме ещё один коммунист, Павел Семёнович Гольтяев, который в первые дни войны был ранен и после госпиталя уже не воевал. Его кто-то выдал (но, похоже, не Иванцова), и его тоже собирались расстрелять. Но за день до того, как за ним пришли, их семью предупредил немецкий офицер из комендатуры, бывавший в доме и знавший Павла. И Павел поспешно уехал к родственникам на восточную окраину Ростова, а те его срочно переправили куда-то в Задонье, где он и скрывался до освобождения города.

Семья Гольтяева (а у него было четверо детей) во время войны жила впроголодь. Мать Валентина Степановна для продажи на рынке пекла пироги с рыбой, которую им иногда привозили родственники-рыбаки.

Кроме Гольтяева, жили в доме ещё двое, вынужденные скрываться от властей, и не только от немецких: Николай Кузьмич Девицкий и Забазнов, муж уполномоченной. Оба они, как Павел, немного повоевали, но Николая комиссовали по состоянию здоровья, а Забазнов дезертировал.

До сих пор у ещё недавних жильцов дома пересказывается такая сценка. Когда в ворота стучались немцы, например, из патруля или облавы, открывать всегда шла Анна Викторовна Хетагурова. Не столько потому, что жила ближе всех к воротам, сколько из-за того, что она, единственная из всех жильцов, немцев не боялась: могла перечить, дерзить, накричать, и ей почему-то всё сходило с рук. И когда стучали в ворота, она первым делом шла предупредить мужчин. Павел, Николай и Забазнов поднимались на чердак, через слуховое окно выбирались на крышу и переходили в соседний дом. И до этого Викторовна не открывала, несмотря на громкие стуки и ругань.

Девицкий прожил после войны довольно долго, а Забазнов вскоре умер, и его Прасковья вышла замуж за военного штукатура (есть, оказывается, и такая специальность) Фёдора Степановича Чеботникова, тщедушного мужичка с весёлыми глазами. Этот штукатур, кстати, очень хороший, после войны ещё долго работал, а после смерти жены попивал. На выпивку ушли и его скромные военные награды. Каждый вечер он уходил в парк, слушал публичные лекции и смотрел кинофильмы и выступления художественных коллективов. Потом приходил домой навеселе, не буянил, а громко провозглашал: «Будем живы!» И умер на 84-м году жизни.

Происходило ещё много событий… Жили тут и воры, и спекулянты, убийцы и самоубийцы, учителя и инженеры, профессора и доценты, ответственные работники партии и наркоманы, депутаты райсовета, будущие бомжи... И случались скандалы, размолвки, но были и примеры дружбы, взаимопомощи, взаимовыручки; принимали близко к сердцу горе соседей, разделяли их радости… Всё это могло бы остаться и в нашем времени, если бы провели в доме запланированный капитальный ремонт. Типичная ситуация…

Об этих домах, об их жильцах забудут. Никто не вспомнит! Некому будет вспоминать.

См. также раздел АРХИТЕКТУРА РОСТОВСКОЙ ОБЛАСТИ