ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2008-й

Произведения донских писателей

МОЛЧАЛИВАЯ ПЕСНЯ

Стихи из неопубликованной рукописи

В повести Александра Бека «Новое назначение» мне впервые встретилось тяжёлое не только для произнесения слово «сшибка». Это было в конце 1986 года, омрачённого гибелью Елены Нестеровой. Ещё не осознавая всего трагизма внутренней связи между её судьбой и этим словом, я старался подавить в себе любую попытку прямолинейных сопоставлений, но сама мысль запала глубоко и осталась неистребимой. Всем своим творчеством Елена Нестерова была устремлена к свету, добру, гармонии мира и человека. Лицо её, запечатлённое на портрете в первой книжке «Вёсла» (Ростиздат, 1964), выражало главное, с чем она шла в поэзию, – открытость.

Первый взгляд как первая тропинка
На дремучей сумрачной земле.
Первый взгляд как первая травинка,
Та, что вызов бросила зиме.

Как поверить в правоту тропинки,
Если всё вокруг – одна тайга?
Как поверить в правоту травинки,
Если та, как ниточка, тонка?

Но впервые брали всё на веру:
Силу камня, доброту огня…
Первый взгляд. Уйду навстречу ветру.
Первый взгляд, не обмани меня.

Обманул. Тропинка от первой книги до второй оказалась непомерно длинной и труднопроходимой. За те одиннадцать лет, что отделяют «Второе слово» (Ростизлат, 1975) от «Вёсел», Елене Нестеровой довелось пережить и годы морских странствий, в которых нелёгкого труда было больше, чем романтики, и горькое разочарование в любви, и неудачное замужество, и тяжело давшееся материнство, а сверх того – несправедливое отношение к рукописи, которая на самом деле была лучше, интереснее дебюта.

В те годы издательства, ссылаясь на бумажные лимиты, то и дело вводили в практику планирования всякого рода ограничения. По много лет поэты, неординарно заявившие о себе первыми сборниками, дожидались включения вторых книг в издательские планы. Этой участи не миновали С. Гершанова, А. Гриценко, Г. Сухорученко и другие литераторы, но болезненнее всех переживала отсрочку выпуска «Второго слова» Е. Нестерова. И это понятно: ни у кого не было такого прироста качества, такого – в буквальном смысле – расширения эмоционально-тематических горизонтов, как у неё. А в издательстве к таким преимуществам отнеслись, мягко говоря, холодно. С этого, может быть, и началась та «сшибка», что годами накапливала энергию противостояния, а в начале горбачёвской перестройки привела к столкновению чистоты с лицемерием.

Наделённая от природы и воспитания цельной натурой, Елена Нестерова решительно отметала приспособленчество, но ради спасения своих книг «Апрельская буря», «Рассветные окна» и других была вынуждена идти на компромиссы с жёстким нормативным редактированием. Однако править стихи в угоду необоснованным, а иногда и провокационным требованиям она отказывалась. Стала складывать отвергнутые или слишком уж «нуждающиеся в доработке» стихи в отдельную папку, на которой написала «Свой черёд». Через несколько лет, обременённая опытом бесполезных пререканий с редактором, рецензентами из редсовета, Елена Нестерова отправляла в ту же папку и новые стихи, судьба которых, по её разумению, была печально предопределена. И сама папка получила новое грустное название – «Молчаливая песня».

Едва ли не самой близкой, родной темой для поэтессы был Волгодонск с его новостройками, «Атоммашем», разноплеменной молодёжью. Там ещё при строительстве химкомбината погиб её брат Борис, там она всегда чувствовала себя причастной к долгу перед его памятью и ощущала родство душ со строителями, хоть и не знакомыми с ним, но продолжающими его дело. В отличие от многих писавших тогда о городе и заводе, Нестерову ни на йоту нельзя было заподозрить в каких-либо конъюнктурных соображениях. Всё у неё получалось искренне, органично, согрето личным соучастием в созидании. Поэтому волгодонские страницы «Монолога женщины» – рукописи, с которой она приближалась к своему юбилею, – ни в чём не уступали стихам о военном детстве, о любви, о сложной женской доле в современном мире.

Но стряслась Чернобыльская катастрофа, а за ней – последняя «сшибка» с редактором будущей книги. Размахивать рукописью перед опешившим автором, торжествующе восклицая, что «книги нет», – это уже не редакторская работа, а патология. Потребовать от издательства замены редактора Елена Нестерова почему-то не захотела, предпочла дать ответный бой уже не на литературном – на морально-этическом поле. Союзники у неё оказались временными. До конца её пришлось идти самой.

Прожила Елена Нестерова сорок восемь лет, два месяца и один день, оказавшийся роковым…

Книга «Монолог женщины» вышла в 1987 году, не претерпев никаких изъятий.

Николай Скрёбов

***

Причудам юга не подвластна я.
Чужда мне пестрота курортных пляжей.
У моря там оборваны края.
Меж лежаков и яблоко не ляжет.
И лёгкая влюблённость на любовь
Там наступает весело и нагло.
Над бронзою разгорячённых лбов
Игривый смех – подобие сигнала.
Там отдых подменяют суетой,
Заботами о глянцевом загаре.
И только горы манят высотой
И строгость ненаигранную дарят.
Слоистых круч простая красота
Средь обрамленья туч лилово-серых
Так пристально глядит на ближний север,
Который всё поставит на места.

1969 год

***

Я ненавижу сны свои.
Они бездарны и нелепы,
Как посреди веселья – склепы,
Как в яркий полдень – взгляд совы.
Я ненавижу сны свои.
Но ненавидя, всё же вижу,
Хотя в минуты те слепа:
То змей лицо моё оближет,
То вниз швырнёт меня тропа.
Но я простила б снам немилость,
Спала б в аду, а не в раю,
Когда б сквозь веки не ломились
Они в действительность мою.

1970 год

***

После моря – начинается земля.
У причала – молодые тополя.
После моря – разбегаются пути.
По какой же мне дороженьке идти?
Не качается, не тонет горизонт.
Очень бережно трамвай меня везёт.
А земля-то неподвижна и тверда,
Только манит беспокойная вода.
После моря (эх, была иль не была!)
Я забуду, что земля моя кругла.
По проспекту, по асфальту, по прямой
Буду вечером спешить к себе домой.
Только ветер что-то снова повлажнел.
И опять я у воды на рубеже.
Словно палуба, качается земля,
Будто я не покидала корабля.
После моря есть один заветный путь:
Незаметно снова к морю повернуть.
И, видать, легки морские якоря.
После моря – начинаются моря.

1970 год

***

Я полуеврейка и полуказачка.
Как дед мой говаривал, зорька и ночь.
Немножко чудачка, а впрочем, гордячка,
Великих народов обычная дочь.
Обычных родителей боль и отрада.
Но разве обычными были они?
Еврейской родни близорукие взгляды
Сникали под взглядом казачьей родни.
Их прадедов слово в гробах проклинало,
А деды смирились, хотя и с трудом.
Скрипел, но дышал на изгибе квартала
Еврейско-казачий языческий дом…

1974 год

***

Любовь моя к поэзии горька.
Я для неё сумела сделать мало.
Быть может, слишком поздно я узнала
Ту землю, где растёт моя строка.
Быть может, слишком поздно поняла
И ныне до конца не понимаю,
Зачем в глубины смотрится скала,
Зачем декабрь затосковал по маю.
Законы диалектики? Мечта –
В бездонный шурф обрушить поднебесье?
Поэзия, быть может, и проста,
Но не приемлет слово «равновесье».
А в темноте легко ль нащупать свет,
Легко ль корням забыть о небосводе?
…«Я не ищу гармонии в природе», –
Сказал негромкий, но большой поэт.
Но человеку свойственно желать
Благополучья, радостных эмоций.
Я думаю: сейчас мой сын проснётся,
И прыгнет солнце в детскую кровать.
Но этот миг я вряд ли опишу,
Хотя и в нём таится удивленье,
И только в час тревоги и волненья
Доверится душа карандашу.

1976 год

Тайное голосование

Голосованье тайное. Оно
Ужель сродни той тайне изначальной,
Застенчивой, упрямой и печальной,
Что распахнула в ранний май окно?
Ужель оно сродни моей любви,
Что научила бедами своими
Произносить меж прочими людьми
Спокойным тоном дорогое имя
И отводить неосторожный взгляд?..

Но что сегодня от меня скрывают?
В чём тайные враги меня винят
И масок благодушья не срывают.
Быть может, им не нравятся стихи.
А может быть, характер мой и внешность.
Казнят меня сегодня за грехи
Или напротив – за мою безгрешность?
Поговорить бы с каждым тет-а-тет.
Поймите, что совсем не ради славы
Я на бумагу выдохнула слово
И ровно в полночь встретила рассвет.
И слово не затем росло сквозь быт,
Чтобы его зачёркивали хмуро.
Голосованье тайным может быть.
Не может тайной быть литература.

1975 год

***

Редко плачу. А всё же заплакала.
Поняла: равнодушны друзья,
И топорщилась туча заплатою
На весёлой канве бытия.

Чудо жизни обыденным сделалось.
Грустный гром громыхнул и затих.
Я-то верила, я-то надеялась
На друзей, на внимание их.

Все как будто бы чинные, умные.
Все как будто бы в дружбе клялись.
Не простить их? Но в годы неюные
Ни к чему молодой нигилизм.

Может быть, ненароком обидели,
А быть может, нарочно, всерьёз?..
Хорошо, что друзья не увидели
Этих мыслей, сомнений и слёз.

1980 год

***

«Нет» промолвить, пожалуй, непросто,
Если дружба не сходит на нет.
Излучает поэзию проза,
И струится меж строфами свет.

Если всё ещё скрещены взгляды
И о чём-то глаза говорят,
Прошептать бы простое: «Не надо…»
Да не вижу дороги назад.

Впрочем, есть она, эта дорога.
Вдоль неё – ни двора, ни кола.
Если б не был талант Вам дарован,
Я бы, право, её предпочла.

Отказаться от песни заветной,
Не встречаться нигде, никогда.
Жизнь от этого станет бесцветной,
Но зато отстранится беда.

Но имея тот путь на примете,
Подвергаю себя я суду:
Я за Вашу печаль не в ответе,
Но в ответе за Вашу судьбу.

Наши думы чисты и едины.
Эта боль проступила не вдруг.
Знаю: нет золотой середины
За случайным сплетением рук.

Нет пути, что ложится отлого,
Не придумаем мы ничего:
Или это пустая дорога,
Или родственных душ торжество.

1982 год