ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2009-й

Произведения донских писателей

НА БРЕХАЛКЕ

РАССКАЗ

Имя историка донского казачества и писателя Петра Николаевича Краснова, широко известного дореволюционному читателю России, прочно связано с нашим городом.

15 февраля 1917 года Краснов прибыл в Новочеркасск, а десять дней спустя, поздним вечером, в сопровождении нескольких офицеров приехал в станицу Константиновскую, центр Первого Донского округа. Там он поселился в семье Чумаковых (в районе, который носит название Забалка), а впоследствии перебрался в центр, где до своего отъезда в апреле 1918 года проживал в жилом доме купца Г. Рубцова (ныне улица Красноармейская, 25) – того самого, кто открыл в станице «биограф» (так раньше именовали кинотеатр).

«Станица Константиновская лежит на реке Дон в девяноста верстах от Новочеркасска в глуши степей, – писал Краснов в очерке «В донской станице при большевиках» (датирован февралём 1918 года). – Железной дороги к ней нет, и сообщение поддерживается летом пароходами по Дону, зимой лошадьми по степным ляхам на станцию Тацынскую или прямо на Новочеркасск. Станица хлебная и виноградная, очень богатая, в ней много каменных домов, электрическое освещение, водопровод, что, впрочем, не мешает ей утопать в садах, иметь маленькие домики, окружённые службами, чахлый станичный бульвар, место сбора всей станицы по вечерам, именуемый «брехалкою», и жить тихой, размеренной жизнью, полной мелких будничных сплетен и разговоров о цене на рожь, о том, что кислое молоко дошло до 2-х рублей за корец, о том, у кого отелилась корова, а у кого покрали кур».

В марте Краснов создал рассказы «Безумству храбрых поём мы песню», «На брехалке», «Залещики», «Степь», «Восьмидесятый» и роман «Амазонка пустыни», – как пишет автор в предисловии, «при условиях, не совсем обыкновенных. Армия, к которой я имел высокое счастье принадлежать, была уничтожена. …Мы, офицеры, скрывавшиеся по донским станицам и хуторам, ничего про неё не знали и питались самыми невероятными слухами. Почты и газет не было». Роман вышел под названием «У божьего трона» в новочеркасском издательстве «Часовой» весной 1919 года, и почти вся тысяча экземпляров быстро разошлась.

К 140-летию со дня рождения П. Н. Краснова публикуем его рассказ «На Брехалке» из сборника «Степь», который выпущен Товариществом «Время» в Новочеркасске в 1919 году. Рассказ переносит нас в далёкое, неспокойное прошлое станицы Константиновской…

Валентина Граф

I

Посредине главной улицы города шла широкая аллея из чахлых белых акаций. Аллея эта возвышалась примерно на пол-аршина над мостовой, была обведена невысоким забором из столбиков с наложенной на них одной узенькой дощечкой, забором, который по его незначительности игнорировали все: – и люди, и собаки, и скот. Вдоль аллеи, между деревьями, стояли простые низенькие скамейки без спинок. На перекрёстке с центральной улицей, шедшей к реке, было две будки. Одна пустая, круглая для объявлений, другая пятигранная, с окнами и помещением внутри для продавца и его товаров. Обе будки были выкрашены масляной краской в бледно-зелёный цвет. Когда-то они видели хорошие времена. Будка для объявлений была сплошь заклеена большими цветными афишами, извещавшими о приезде в город различных столичных знаменитостей, а в пятигранной будке бойко торговали газетами и иллюстрированными изданиями. В описываемое нами время на облезлой и пёстрой от обрывков бумаги круглой будке одиноко висело маленькое объявление местного комиссара, призывавшее товарищей граждан платить подоходный налог, а в будке для газет бойко торговали папиросами и подсолнухами.

Тут же на углу, на высокой мачте висел одинокий керосино-калильный фонарь.

С утра до позднего вечера по этой аллее толпился народ. Ходили парами, втроём, вчетвером целыми шеренгами от перекрёстка с центральной улицей до собора и обратно от собора до Центральной. На всём остальном протяжении аллея была пустынна и редкий пешеход проходил по ней изредка торопливыми шагами.

В разные времена жизни города и публика была разная. Было время, когда на этой аллее мелькали синие мундиры, или белые кителя офицеров, щёлкали шпоры, нарядные дамы выставляли напоказ свои новые туалеты, между них элегантно одетые ходили ученики мореходного училища, реальной гимназии и местные гимназистки. Можно было видеть здесь и генералов в пальто на красной подкладке и соборного протопопа в лиловой рясе с наперсным крестом на груди.

Теперь толпа стала гуще, но и серее. Дамы донашивают пальто и шляпки позапрошлого года, гимназистки держат себя осторожнее, ученики училища и гимназии ходят с оборванными сзади хлястиками и без пуговиц на шинелях и смахивают на арестантов. Офицеров не видно вовсе. Зато толпа серых шинелей и каких-то особо демократических пальто и круглых картузов с прямыми козырьками, толпа дам в платках и куцавейках наполнила сплошною полосою всю аллею. Торговля семечками идёт бойко и сероватая пелена шелухи постепенно закрашивает красно-жёлтый утрамбованный тысячами ног песок аллеи.

Аллея эта носила среди обывателей неблагозвучное имя «брехалки»…

Вот на этой-то брехалке, ранним утром февральского дня, и именно в среду на масляной, и столкнулись два приятеля, молодой мореход, кончающий в нынешнем году, после многих зимовок, училище, двадцатиоднолетний Вася Сизяков, красавиц мужчина с молодою чёрною бородкой и усами-стрелочками, и Коля Шапкин, ученик седьмого класса гимназии, юноша шестнадцати лет – увы, и без усов и без бороды, но зато с роскошной копной волос на голове, его гордостью и искренним огорчением в младших классах его классного наставника Карла Эдуардовича Берга, который неизменно в журнале характеристик, представляемых директору, писал: –

«Николай Шапкин тетради и книги держит в опрятности. Головою сам не опрятен. Бекасы водятся. Сам Павел Николаевич (директор) это заметил».

– А, Коль, Коль! – издали крикнул Вася Сизяков, махая книгами, завёрнутыми в клеёнку, – здорово дневали!

– Здорово, – отвечал Шапкин. – Куда?

– Чудак мущина. В этот час? Натурально в свою коллегию. Ведь и ты этим же курсом.

– В гимназию.

– Ну, значит, и айда вместе.

И Вася Сизяков и Коля Шапкин пошли рядом. Сначала они невольно шли в ногу, но потом Коля заметил это и нарочно переменил ногу, чтобы не было похоже на «старый режим».

– Слушай, Коль-Коль, ты мне друг? – сказал Сизяков.

– Ну ещё бы, – пробасил Коля.

– Товарищ. Друг детства. L’ami. Der Freund.

– Да что ты, смеёшься, что ли, Васька!

– Нет, Коль-Коль, а только у меня на душе и на сердце такое большое большое лежит, что хочется высказаться перед кем-нибудь.

– Блинами, что ли, объелся?

– Дурак. Ему о серьёзном, душевном, а он – «блинами объелся», – передразнивая бас Шапкина, сказал Сизяков.

– Ну ладно. Я слушаю.

Но обиженный Вася начал говорить не сразу. Несколько шагов они прошли молча, но, так как вся брехалка имела не больше тысячи шагов, а Васю Сизякова распирало от желания поделиться с другим своею новостью, то он и заговорил снова:

– Ты Леночку Хопрову знаешь?

– Это которую?

– Болван! Да разве в нашем городе несколько Леночек Хопровых. Ведь она одна у нас. Одна единственная.

– Ну… Это которая в чёрном плюшевом пальто сак и чёрной пастушьей шапке круглой, чёрного плюша? – продолжал не догадываться Шапкин, а между тем сердце его забилось сильнее, потому что Леночка Хопрова... Но об этом речь впереди.

– Идиот. Ты бы ещё сказал, что у неё высокие кожаные сапожки шевро на восемнадцати пуговках.

– А ты считал?

– Нет, Коль-Коль, ты возмутителен сегодня.

– Это не я, а ты, Вася. Что за обращение. Болван, дурак, идиот.

– Ну прости, Коль-Коль… Но дело в том, что ты меня возмутил. Ведь ты отлично знаешь, про кого я говорю. Елена Константиновна Хопрова – с завтрашнего дня будет моей невестой. Так и знайте, товарищ Шапкин.

– Постой… Это почему? Кто так решил? – спросил, останавливаясь, Шапкин.

– Кто? Покамест я, а завтра, я надеюсь, и она и родители согласятся со мною.

– Ах, вы надеетесь, – насмешливо, но с затаённою обидою произнёс Шапкин, – какая самонадеянность! Лучшая, красивейшая девушка города – и ваша невеста.

– А почему нет, – гордо подбочениваясь, спросил Сизяков.

Он и правда был красив, и статен, и строен, и Шапкин это почувствовал. Да, кажется, и Леночка Хопрова ему как будто отдавала предпочтение перед другими кавалерами города.

– А вот и потому. Вам прямо кавалер и жених Сизяков, а мне направо. До свидания…

И Шапкин круто повернул на Центральную улицу.

– Ну и болван! – воскликнул юный мореход, в ближайшем будущем жених прелестной Леночки и шкипер каботажного плавания, и широкой размашистой походкой пошёл вниз по брехалке.

II

Нет, как вам это понравится, – размышлял между тем негодующий Коля Шапкин, поднимаясь по Центральной улице к гимназии. – Из-за того, что эта бородатая обезьяна старше его на пять лет, и может жениться по закону, Леночка Хопрова станет его невестой! Но позвольте! А если он, Коля Шапкин, объяснится сейчас же, сегодня же с Леночкой, разве Леночка его не подождёт? Да и что такое «по закону»? Какие теперь законы? Было бы доброе желание и обоюдное согласие. Вон Леночка хочет осенью на курсы ехать, и он пойдёт в политехникум, ну и женятся. Леночке семнадцать, ему шестнадцать. Это даже и лучше, что она на год старше его, женщины и развиваются позднее мужчин. Нужно только объясниться раньше Сизякова, добиться у Леночки согласия, вынудить обещание, а там Леночка своему слову никогда не изменит! Вот вам, товарищ шкипер, и будет нос. Плавайте себе по Азовскому морю и Дону без всяких Леночек. Не по носу вам табак.

Но только надо это сегодня же сделать.

Поглощённый этими мыслями, Коля Шапкин такую ерунду плёл, стоя у доски, на уроке аналитической геометрии, что самому стало стыдно.

– Садитесь, Шапкин, – произнёс возмущённый математик и хотел уже было влепить ему торжественно единицу, но потом, всмотревшись в его расстроенное лицо, остановился и спросил: – Что это с вами?

– У меня, Василий Тимофеевич, большие неприятности дома. Мать больна, – быстро соврал Шапкин.

– Ну Бог с вами. До следующего раза.

Шапкин сел на место и стал обдумывать, как и где объяснится он с Леночкой. Идти к ней? Но не очень-то жалуют его родители и особенно эта старая тётка Леночки. Наедине не оставят ни за что. Будь лето, можно было бы взобраться на галерею ночью в темноте и переговорить в окно. А теперь все окна на запоре, да ещё и ставнями припёрты. Но надо объясниться сегодня же непременно, а то завтра… Этот проклятый шкипер каботажного плавания… Но где же? Где?

И ответ сейчас же выявился сам собою.

Как где?

Да, конечно, на брехалке.

III

От пяти до семи на брехалке все. И, конечно, Леночка со своею старшею сестрою Зинаидою среди всех. Вот она появилась на аллее в чёрной плюшевой шляпке опрокинутым колокольчиком, из-под полей которой красивыми змейками сбегали на лоб завитки русых волос, в чёрном пальто «сlосhе» из такого же плюша и в башмачках на высоких каблуках о восемнадцати пуговках. Большие весёлые серые глаза задорно бегали, оглядывая толпу, матовое лицо с румянцем, как у нежного персика, улыбалось задорной и приветливой улыбкой и маленькие ровные зубки весело выставлялись из-за полных губок. И с нею её сестра в шапочке с голубым верхом и околышем из меха, одетой чуть набок, в коричневом пальто с большими пуговицами и пояском. Светлая блондинка с нежным прозрачным цветом лица.

– Здравствуйте, Елена Константиновна, – почтительно приветствовал её Шапкин, снимая с головы фуражку с красным околышем, – как поживаете, Зинаида Константиновна?

– А, Коля, – приветливо отозвалась Леночка, – пройдёмтесь, будьте нашим кавалером.

– Когда же вы хлястик пришьёте, Коля? – спросила Зиночка.

– Это мы все, все реалисты, решили так, – сказал Коля, – чтобы, знаете, иметь более демократический вид. Под «товарищей».

– Чудаки вы, право.

– Нет, и, вы знаете… Мы боялись арестов.

– Вы? – рассмеялась Леночка, – вы, да за что же?

– Да ведь мы, – понижая голос, «конспиративно» проговорил Шапкин, – в дружину порядка записывались.

– Господи, ведь дети же! – сказала Зиночка.

– Да, но только, Зинаида Константиновна, форма наша на кадетскую похожа, а кадеты, вы знаете, объявлены врагами родины.

– Так ведь то партия кадетская, а не воспитанники корпусов, – сказала Зинаида Константиновна.

– Знаю-с, отлично знаю-с. Но только «они» не разбирают. И многих кадет убили…

– Да, это правда, – с тихою грустью проговорила Зинаида Константиновна, и сейчас же приветливо улыбнулась молодому со сбритыми усами человеку, шедшему её навстречу.

– Господи, Сергей Петрович, какой маскарад! Вас и не узнаешь совсем.

– Нет, вы посмотрите, Зинаида Константиновна, шапка-то, шапка-то у меня, – весело заговорил встречный. – Никакой контрреволюционности в ней не оказывается. Шапка а lа левый эсер. А карманы сей ветхой хламиды демонстративно полны семечек. Сейчас купил. Не «вгодно-ли»?

– Да вы совершенным хулиганом, Сергей Петрович, – сказала Леночка. Ей Богу, с вами совестно ходить по брехалке.

– На брехалке теперь, глубокоуважаемая Зинаида Константиновна, всё сойдёт… А, «реальная сила», здравствуйте, – обратился он к Шапкину.

– Это что за новое наименование?

– Нет, слушайте, слушайте – это же просто сhef d’oeuvre нашего нового начальства.

И Сергей Петрович Бунин, лихой штабс-ротмистр, пристроился к Зинаиде Константиновне и, увеличивши шеренгу, все вчетвером рядом, занимая половину аллеи и весело смеясь, пошли по брехалке.

– Был я, знаете, вчера в комитете на митинге. Говорил наш местный оратор, знаете, прикащик из магазина Швейнвурста. И вот говорит он о ростовских событиях и говорит – «но к нашему счастью не было в армии капиталистов реальной силы и нам удалось её одолеть». Да, а рядом со мною стоит молодцеватый такой урядник. Слушал он слушал, да как перебьёт оратора. «Товарищ, говорит, а ведь реальная сила шла к им», – «какая реальная сила?» – спрашивает председатель. – «Дык как же, все реалисты поднялись и у нас и кругом. Записываться в дружины стали»…

– Ну что же смеялись? – спросила Зинаида Константиновна.

– Какое! всерьёз приняли.

– Елена Константиновна, – шептал между тем на ухо Леночке Шапкин, – у меня к вам важное, важное дело.

– Это на брехалке-то важное дело? – спросила Леночка.

– Так где же, Елена Константиновна?..

– Ну, говорите, я слушаю.

Но только что Шапкин хотел начать своё объяснение, как какой-то солдат, шедший в такой же большой шеренге с бабами посредине, толкнул его так, что Коля отлетел на два шага назад от своих.

– Извиняюсь, товарищ, – бросил ему солдат, а Коля стал нагонять сестёр Хопровых, шедших с Сергеем Петровичем.

– Видите, Коля, какое уже тут объяснение, – сказала, смеясь, Леночка.

– Сядемте, Елена Константиновна. Вон видите, совсем свободная скамейка, – умолял Коля.

– Так ведь займут её сейчас.

– Ну, я так прошу вас.

– Зина, – сказала Леночка, – мы на минуту присядем с Колей.

И только они сели, как два казака уселись рядом, луща подсолнухи.

– Елена Константиновна, – таинственно зашептал Коля. – Мне необходимо, сегодня же, сегодня же получить ответ от вас на один мучительный, роковой вопрос… Да, вопрос, можно сказать, жизни и смерти. Видите ли…

А рядом громкий, задушевный голос казака, говорившего товарищу, заглушал его речь и против воли врывался в уши Леночки.

– И такой же он, милый ты мой, оказался «едиот», да такой же начитанный, да грамотный, ну мы и решили, значит, его выбирать…

– Ой не могу, не могу больше, – заливаясь звонким смехом и вставая, сказала Леночка. – Простите, Коля, но не могу, идёмте.

– Елена Константиновна, – обиженно заговорил Коля, – кажется, я не подал повода…

– Да нет, милый Коля, и вовсе не вы, но разве вы не слыхали, как казак про кого-то сказал: – «и такой же он «едиот», да такой начитанный»… О Господи! умру от смеха. Ну, продолжайте, милый Коля!

Но Коля уже не мог продолжать. У него першило в горле и слова заедали во рту. И в довершение всего вдали он увидал высокую и стройную фигуру Васи Сизякова. В матросской шапке, заломленной на затылок, в чёрной шинели, аккуратно подтянутой ремнём, он гордо шёл навстречу Леночке, расталкивая небрежно народ.

Мучительно засосало на сердце у Коли, и он решил ни за что, ни на минуту не оставить их вдвоём и проводить Леночку до самого её дома.

На счастье, Бунин с Зинаидой Константиновной присоединился к ним, и шеренгой в пять человек они стали шататься по брехалке, толкаясь и принимая толчки таких же гуляющих, как и они.

Коля молчал. Но героическое решение зрело в его голове.

IV

Жизнь в городе замирает рано. В семь часов большая часть брехалки перекочёвывает в два «биографа»; люди посолиднее собираются в общественном клубе и в «комитете». И тут и там до утра горит электричество и тут и там, несмотря на осадное положение, объявленное комиссаром, и приказание тушить огни в девять часов вечера, идёт игра в карты до зари.

На улицах пусто. Изредка деловым шагом проходят красногвардейские патрули с винтовками на плечах, полные полицейского усердия ловить, не пускать и арестовывать.

Сизяков с Буниным пошли в биограф, Зиночка и Леночка ушли в свой дом, а Коля пошёл было домой, прилёг на минуту, потом зажёг огонь перед зеркалом и долго расчёсывал и припомаживал свои волосы, любуясь ими и досадуя, что у него нет усов. Но досада его скоро прошла. Теперь усы не в моде, решил он. Вон Бунин, да и все «порядочные люди», бреют усы, так что огорчаться не приходится. Напротив, с голыми губами куда моднее!

Оставшись доволен осмотром своего миловидного, хотя и немного полного лица, Коля надел на затылок фуражку, выпустил из-под околыша длинный клок волос, послюнил его, чтобы он лучше вился, потом стал натягивать шинель.

Два раза его мать звала пить чай, но Коля только огрызался.

– Оставьте, мамаша. Дело есть.

– Да какое же это дело, перед зеркалом вертеться, как девка. Господи, что за молодёжь такая стала, без стыда, без совести.

– Вам-то какое дело! Завели шарманку.

– Колька, дерзкий мальчишка.

– Да, ладно. Всё к старому режиму клоните. Не понимаете, мамаша, что, может быть, я в душе ад испытываю.

– Господи, ну и дурак же ты стал, Коленька!

Коля вышел из комнаты и злобно хлопнул дверью. Он пошёл по тёмным улицам города. После тепла и солнца, бывшего днём, наступил лёгкий морозец, и улицы подсохли. Вот и забор у палисадника дома Хопровых. Самый дом стоит несколько отступя и кругом окон устроена галерея, чтобы легче было затворять наружные ставни. Дом выходит на две улицы, а за домом у Хопровых большой сад. Окно Леночкиной комнаты крайнее на большой улице.

Исполненный отваги и решимости, Коля легко перепрыгнул через забор, забрался на галерею и подошёл к плотно притворённой ставне.

Он попробовал железный засов, но засов был заложен изнутри и не подавался вперёд. Осталось одно – стучать.

Коля постучал сначала осторожно, костяшками пальцев и проговорил вполголоса:

– Это я, Елена Константиновна, Коля Шапкин, откройте ставню. Мне надо объясниться.

Но дом был глух и нем. Тогда Коля стал трясти ставень, надеясь, что кто-либо обратит внимание на это и выйдет посмотреть. А тогда он вызовет к окну и Леночку.

И в доме действительно обратили внимание на стук. Леночка первая услыхала сначала слабое постукивание в ставень, а потом и грохот потрясаемого железного болта, и подняла тревогу.

– Мамаша, мамашенька, – закричала она, – это, наверное, красногвардейцы к нам с обыском. Прячьте скорее серебро.

– И сахар, – подсказала тётка.

– И муку, – воскликнул старый почтенный дядя.

По всем комнатам поднялась невероятная суматоха. Люди носились по разным направлениям, сталкивались, сходились и расходились и задавали тревожные вопросы.

– Я думаю, муку в умывальный шкап.

– А не подмокнет?

– И то. Ну, тогда под туалет.

– Там мыши.

– О Господи! Куда же?

– Снесите в уборную.

– Я разложила ложки за картины.

– А вилки между книгами. Вот куда ножи?

– Ножи в умывальное ведро.

– Там уже сахар. Ведро сухое.

– Тётка, давайте ваши браслеты.

– Сейчас, Ленуша.

– Зинка, твои кольца…

– Леночка, дядино пресс-папье к тебе под подушки.

– О, Господи, надо же отворить.

Гонимая любопытством, Леночка накинула платок и выскочила на веранду. Она увидала какую-то тёмную фигуру, которая неистово трясла ставень её окна.

«Боже мой! Да это разбойник. Это хулиган», – подумала Леночка.

Леночка была не из трусливых. Она выскочила за ворота и заметила невдалеке двух патрульных. Она бросилась к ним. Один оказался знакомый, Серёжа Спицын, два месяца назад выгнанный из гимназии за кражу часов у товарища.

– Это вы, Серёжа?

– Я, Елена Константиновна.

– Серёжа, выручайте. На наш дом напали разбойники.

– Разбойники? – с удивлением пробасил Спицын. – Откуда же они взялись? Мы только что проходили патрулём по брехалке и никого не видали.

– То есть, собственно, не разбойники, а один хулиган ломится к нам в окно. Вот-вот оторвёт ставень.

– А, один. Идёмте, товарищ.

И патруль пошёл к дому.

Коля продолжал стучать. Сделает перерыв минуты в две и опять стучит. На улице никого, но в доме слышны голоса и, конечно, сейчас кто-либо выйдет.

И вдруг снизу он услышал несмелый окрик:

– Ни с места, товарищ! Стрелять будем.

И щёлкнули ружейные затворы.

Коля перестал стучать и в страхе обернулся. Два красногвардейца в чёрных пальто стояли у решётки палисадника.

– Спрыгивайте вниз. Подымите руки и идите к нам. Вы арестованы.

– Но позвольте. За что?

– Это мы разберём после. Исполняйте то, что вам говорят. Иначе стрелять будем. Революционный закон строг и требует полного повиновения.

И Коля повиновался. Ничего не поделаешь перед грубой силой, сконфуженно думал он, идя с поднятыми вверх руками навстречу патрулю.

Ему показалось, что из-за угла за ним подглядывали так любимые им большие, немного навыкате серые глаза, а кривые змейки локонов сбегали к самым бровям из-под большого платка. И горбя спину под этим взглядом, он вышел к красногвардейцам.

V

– Обыскать!

– Ей Богу, товарищи, у меня ничего нет.

– Знаем мы вашего брата, кадетов.

– Да я не кадет.

– Чёрт возьми! Да это Коля Шапкин!

– Это ты, Сергей?

– Что, брат, попался. Кража со взломом.

– Ну, ей Богу…

– После разберут. Иди в арестный.

– Сергей!

– Молчи уж.

– Сергей, да пойми ты… Ну чего молчишь… Когда же тебя угораздило в фараоны наняться!

– Ты зубы-то не заговаривай, – мрачно сказал Сергей.

– А вы, товарищ, легче на поворотах, нынче вам фараонов нет никаких, – кладя тяжёлую руку Коле на плечо, строго заметил другой красногвардеец.

Пришлось замолчать. Поднимались в гору. Коля нагнал Спицына и пошёл с ним рядом. Другой патрульный отстал.

– Сергей, – тихо сказал Коля, – отпусти. Мать беспокоиться будет.

– Не могу.

– Пожалей.

– Жалость есть буржуазный предрассудок.

– Ей Богу, я не воровал. Ты Леночку знаешь. Мне ей надо было сказать два слова.

– Это в окно-то? Не верю. На то двери есть.

– Ей Богу.

– Позвонил бы и сказал. Сама Елена Константиновна нас и позвала.

– Елена Константиновна… Леночка… Да ты шутишь.

– Провалиться на этом месте!

Это известие ошеломило Колю. Он шёл несколько минут молча. Леночка выходила. Значит, и правда она подглядывала и видала, как он шёл с поднятыми вверх руками в этой унизительной позе труса, сдающегося врагу. Но ведь она поймёт, она должна понять, что тут – грубая сила и ничего не поделаешь.

– Отпусти, – прошептал он, совсем придавленный отчаянием.

– Не могу. Должен я свои пять рублей в сутки оправдать. Десятый день служу, а никого ещё не поймал. Никто по городу ночью и не ходит. Даже и собаки не лают.

– Слушай, отпустишь – я тебе пенковую трубку подарю, что мне от отца досталась. Знаешь, с головой турка.

– Мы взяток не берём.

– Не взятка, а подарок другу, товарищу, выручившему из беды.

Идут молча. Глухо отдаляются их шаги по пустынной улице между низеньких домиков. Тёмно-синее небо густо усеяно звёздами, и только они кротко мигают с вышины. Весь город спит мёртвым сном.

В душе Спицына идёт борьба. Уже больно хороша эта полуобкуренная трубка, где чалма турка, в которую вставляют папиросы, уже приняла цвет тёмного кофея, лоб и нос – точно кофе со сливками, а подбородок совершенно белый… Славно будет стать с этой трубкой в зубах у казначейства, выходящего на брехалку, на часы, с винтовкой на плече, и небрежно попыхивать трубкой, настоящей пенковой трубкой, на проходящих… Красногвардеец Сергей Спицын с трубкой на часах!!! Потом можно будет так даже и в фотографии сняться. Да и Шапкина жаль. Он один из немногих, когда был товарищеский суд над Спицыным, был против его исключения. А ведь теперь его могут и расстрелять. Революционный закон строг. Трибунал давно ищет воров, начисто обкрадывающих квартиры обывателей. Подозрение падает на красную гвардию, и Комитет будет рад приписать все кражи Шапкину и расправиться с ним народным судом.

– Отпусти, Серёжа. Завтра трубка твоя.

Молчит Сергей Спицын. Идёт в нём тяжёлая борьба. Борьба долга с совестью. И совесть на стороне Шапкина.

– Что же со мной сделают? – спрашивает Коля.

– Расстреляют, – мрачно говорит Спицын.

Холодок бежит от затылка по спине к самым ногам Коли и ноги делаются тяжёлыми. Коля спотыкается. И такой же холодок бежит и от затылка к ногам Спицына. А ведь и правда могут расстрелять. У них в городе ещё никого не расстреляли, и Спицын слыхал, что «начальство» этим недовольно. Какая же, мол, это революция, без крови! Могут поручить расстреливать ему, Спицыну, и как это будет и тяжело и противно.

– Пенковую трубку завтра же принесу, – дрогнувшим голосом говорит Коля, – и бутылку ладанного вина.

– Ну вот что… Отпустить теперь не могу. Товарищ увидит, и я в ответ попаду. Слушай, когда я буду запирать двери арестантской, я поверну ключом один раз туда, один раз обратно, и дверь не будет заперта. В семь часов обыкновенно все спят, и часовые тоже. Выходи и беги… Понял… А в двенадцать завтра, не позже смотри, чтоб трубка и вино были у меня на квартире.

– Понял.

– Товарищи, нельзя ли прекратить ваши шептания, – грозно крикнул другой конвойный, и Спицын рукою осадил Колю назад.

Они подходили к арестному дому.

VI

В арестном доме не было никаких бюрократических формальностей, но воля народа выявлялась просто. Да ведь и в городке все друг друга хорошо знали, и стража и заключённые были старые знакомцы, вместе играли, вместе учились, вместе влюблялись, вместе толкались на брехалке.

Весь пол у двери арестантской был густо усеян шелухою от подсолнухов, а из-за двери нёсся нестройный гул голосов, и можно было подумать, что там клуб, а не тюрьма.

Комната, в которую ввели Шапкина, была полна народа. Всё молодёжь – кадеты, реалисты, юнкера, молодые офицеры, арестованные по подозрению в сочувствии контрреволюционерам и ожидающие допроса. Член местного совета, жёлчный и нервный приказчик галантерейной лавки, чувствующий, что над ним смеются, был комиссаром тюрьмы и надзирателем всей этой компании. Он принял Шапкина с холодной вежливостью.

– За что арестованы? – спросил он его.

– Я не знаю, – сказал Шапкин.

– Нет, вы ему мотивы, мотивы ареста покажите, – закричало несколько голосов.

Укажите нам мотивы,
Господин наш комиссар,
Ведь к арестам вы ретивы
Полицейский вы капрал, –

пропело несколько голосов в углу арестантской.

– Товарищи, – жёлчно закричал тюремный комиссар, – прошу не оскорблять.

– Мы вам не товарищи, – раздались голоса.

– А кто же?

– Мы вам господа…

– Коли бы вы нам были товарищем, так пожалуйте завтра к нам на расстрел, вместе к столбу, под дуло революционной винтовки.

– Никто вас расстреливать не будет. Вас только допросят.

– Знаем ваши допросы. А Губкина расстреляли?

– Это на хуторах, по недоразумению. Тёмный народ, – оправдывался комиссар.

– А матери от этого разве легче, что по недоразумению, – нервно говорила молодая стриженная в кружок барышня, записавшаяся сестрой в дружину порядка и за это арестованная.

– А сколько кадет и мальчиков расстреляли в Ростове и Новочеркасске!

– И следовало, – начал было комиссар, но его прервали – опять запели:

Укажите нам мотивы

Господин наш комиссар…

– Товарищи, я вызову красную гвардию, если вы не перестанете.

– То-то! Только штыками и можете!

– Товарищи, не заставляйте меня принимать крайние меры.

– Оставьте его, господа.

– Вы знаете, почему он так изводится, когда ему это поют, – спросила Шапкина барышня.

– Нет.

– Он не понимает слова «мотив» и думает, что мы намекаем на его галантерейное происхождение, так как мотивом называется повторяющийся узор кружева. Вот он и сердится на это слово.

Шум и гам не прекращались. В углу играли в карты, на мелок, так как деньги были отобраны стражею. Посредине, на железных койках, пили вино и закусывали. Насчёт вина стража была снисходительнее. Половина красногвардейцев были «свои» и сочувствовали выпивке при условии бутылка арестанту, бутылка страже.

– Господа, давайте споём что-нибудь ладное, – предложила барышня. – Баранов, начинайте.

Баранов, молодой офицер, арестованный за ношение шпор, обладатель чарующего тенора и дамский кавалер городка, бывший студент и убеждённый революционер и республиканец, запел мягким, чуть дрожащим, за душу хватающим голосом:

Отречёмся от прежнего мира…

Недружно пристали голоса. Видимо, слов не знали. Прозвучало несмело, – «кумира» и «людей», и хор оборвался.

– Отставить… Не нужно… Давайте свою, казачью, которую все знают… Баранов с Авиловым заводите вдвоём… – раздались голоса.

Авилов баритоном, Баранов тенором запели:

Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржёт, кого-й-то ждёт,
В ограде бабка плачет с внуком,
Молодка горько слёзы льёт…

Хор дружно и смело подхватил вторую половину куплета, и старая песня росла и ширилась всё пристававшими и пристававшими молодыми и сильным голосами.

Перед словами –

Мы послужили Государю!

Теперь и твой черёд служить –

запнулись немного, но потом смело сказали – из песни, мол, слова не выкинешь, а уже песня-то больно хороша и по за душу берущему мотиву, и по прекрасным и честным словам.

Кончили, помолчали немного, и Баранов запел высоким звенящим тенором: «вечерний звон, печальный звон, как много дум наводит он»… и мирно заколыхали воздух могучие басы и баритоны – «бим, бом, бим-бом»…

– Где я любил… Где я страдал… где счастье знал… – пел Баранов.

Вырывались из груди звуки страсти и тоски и хватали за душу, и выворачивали молодое сердце наизнанку. И была тут и печаль, и счастье, рвущееся в недосягаемую высь, и воспоминание о прошлом, тихом и спокойном прошлом без верениц гробов с юношами и девушками, ушедшими из этого мира за правду и свободу…

Тихий город, уснувший на берегу реки, живущий простыми сплетнями «брехалки», напоённый весною ароматом белой акации, вставал весь с его тихою любовью, с его покойным благовестом красного кирпичного собора и тихими и тёплыми вечерами. Вставал этот город, сытый и дешёвый, далёкий от железной дороги, с его девушками, толстыми русыми косами и серыми глазами, любящими и преданными… Вставал он весь с маленькими домиками среди фруктовых садов и виноградников, с маленькими интересами, со старыми обычаями и старыми песнями…

…Где я любил… Где я страдал… Где счастье знал…

VII

И пели, и молчали, и снова пели до пяти часов утра.

Размягчённый, сам приставший своим мерным баритоном к хору, слушал и пел, молчал и думал и Шапкин.

И ему было хорошо. И образ Леночки стал здесь каким-то прошлым, недосягаемо милым, но точно ушедшим от него. Уже нелепым казалось его объяснение, предложение стать его женою, и тянуло к подвигам, к жизни свободной и весёлой, с этими девушками, так просто говорящими, так весело поющими и так бодро называющими юношей – «товарищ».

В них было что-то новое. Такое, чего не было в Леночке. Они не были красивы, и назвать какую-нибудь из них своею невестою или женою было бы странно, но в них было что-то милое, сердечное и простое. И Шапкин пел рядом с такой девушкой, простой, как сестра, и она схватила его руку своей маленькой, горячей и потной рукой и в порыве увлечения песнью пожимала ему руку, и он отвечал на пожатия.

И от этого образ Леночки потускнел. И не мучило желание скорее объясниться, и образ лихого шкипера каботажного плавания Васи Сизякова становился не таким ненавистным.

В пять часов все полегли спать как попало. Матрацев и одеял не было. Кроватей на всех не хватало. Легли вповалку, на голых досках железных коек, на полу, накрываясь полушубками и жидкими шинельками, дрожа в утреннем холоде плохо отопленного арестного дома.

И в семь, как и обещал Спицын, все спали.

Шапкин нажал на ручку замка и дверь подалась, она не была закрыта. Он открыл её и тихо выскользнул в коридор. Два часовых красногвардейца, поставив ружья у стены, мирно спали на полу. У ворот арестного дома часовой бодрствовал, но он не обратил никакого внимания на выходившего Шапкина. Все были одинаково одеты – и стража, и комиссар, и красногвардейцы, и отличить, кого можно выпустить и кого нельзя, он не мог. Он хотел было спросить удостоверение, да лень было шевелить языком, и он промолчал.

Шапкин завернул за угол и начал спускаться по Центральной улице.

VIII

Утро было очаровательное. И синее небо без облака, и солнце, точно торопящееся прогнать ночной мороз, и ярко-красный с серебряными куполами массивный собор – всё казалось Шапкину точно новым, точно никогда не виданным и полным удивительного великолепия.

Шапкин вышел на брехалку. В эти утренние часы она должна была быть совершенно пустынна. Но он увидал вдали у собора стройную девичью фигурку. Чёрная шляпка вниз опущенным колокольчиком, блестящее плюшевое чёрное пальто «сlосhе» – он ошибиться не мог. От собора шла Леночка.

Старое чувство вспыхнуло с новой силой в Шапкине, и он пошёл навстречу Леночке.

Как прелестно было её личико в этой свежести раннего утра. Глаза были обведены поволокою сна, густые ресницы чуть прищурены и кидали тень на большие серые зрачки.

– А, Коля, что так рано…

– Да я… Так. Вот вышел прогуляться. А вы, Елена Константиновна?

– Я? По делу. И представьте… Вам, как старому другу, откроюсь… Со свиданья. – Со свиданья?

– Да, у меня утром было свиданье у собора. И мне сделали предложение… И я его приняла.

– Вася Сизяков, – упавшим голосом проговорил Коля, – шкипер каботажного плавания.

Леночка рассмеялась прямо ему в лицо.

– Ничего подобного. С чего вы взяли?..

– Он собирался сегодня сделать вам предложение.

– Вот чудак! Нет, милый Коля, я выхожу замуж за штабс-ротмистра Бунина, и вы давно должны были об этом догадаться, и ваш Сизяков – фи… Шандраголка какая-то, и на прикащика похож.

– Но как же всё-таки замуж? – растерянно говорил Коля.

– Ну не сейчас ещё. Немного подождём… А что вы думали, что я в девках засижусь?

– Нет, но всё-таки…

– А вы знаете, Коля, вчера на наш дом разбойники напали… Да что вы рака-то спекли?.. Спасибо, красногвардейцы выручили. У меня ведь и там знакомые. Обожатели. Серёжа Спицын. Чуть не застрелили хулигана... Да куда вы, Коля? Ведь шли гулять, ну и проводите меня.

– Я не могу, никак не могу, Елена Константиновна, ей-Богу не могу, – бормотал совершенно растерявшийся Шапкин.

– Да не божитесь, Коля. Ну не можете, и не надо. Хотишь, не хотишь, ну как хотишь! Я подниму с постели Зинку и потащу её гулять на реку. Говорят, лёд тронулся.

– Да, говорят… прощайте, Елена Константиновна.

– До свиданья, Коля. На брехалке сегодня увидимся.

И она пошла, вся воздушная, лёгкая, прелестная, оживлённая первою любовью, первым волнением объяснения и принятым предложением.

А Коля шёл домой, и подлое чувство удовольствия шевелилось у него на душе. Он был рад, что его приятель Вася Сизяков получил нос. Уже если отказаться от Леночки, то для Бунина, но отнюдь не для этого самонадеянного Васи.

После бессонной ночи его охватила вялая истома, и скучным казалось теперь ликующее утро и тихо просыпающийся город, и слышался тоскливый за душу берущий голос…

…«Где я любил… Где я страдал… Где счастье знал».

…И всё в прошедшем…

IX

От пяти до семи брехалка была чрезвычайно переполнена гуляющими. Выпустили всех арестованных. Во-первых, за ними не нашли никакой вины, во-вторых, стража отказалась их караулить, ей это надоело, и вся эта молодёжь высыпала теперь, шумная и ликующая, на бульвар. Баранов снова демонстративно нацепил шпоры.

Злобою дня и темою бесконечных разговоров на брехалке было освобождение арестованных и разбойное нападение на дом Хопровых. Умилялись доблести красногвардейцев, арестовавших разбойника, и досадовали на тюремного комиссара, который по недоразумению вместе с «политическими» выпустил и уголовных.

Серёжа Спицын гордо стоял у казначейства, облокотившись на винтовку, и важно курил папиросу из отличной пенковой трубки с головою турка.

Ему казалось, что вся брехалка любуется им и его трубкой.

ст. Константиновская

Март 1918 г.