ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2006-й

Произведения донских писателей

МЕЖ ДВУХ МИРОВ

Историк и писатель Владимир Сергеевич Сидоров жизнь без поэзии не мыслит — и по сей день пишет стихи. Так, вплоть до глубокой старости писали Вяземский, Тютчев, Фет, и писали замечательно... Чем, в самом общем смысле, привлекает, чем притягивает поэзия Владимира Сидорова?

Взрослый человек, как правило, считает, что, в основном, всё познал, обо всём имеет представление и, довольствуясь видимостями, утрачивает детский взгляд на мир — неусталый, неутомлённый, не зашоренный заботами взгляд, утрачивает умение видеть этот мир, без конца «переоткрывая» его... У Сидорова, к счастью, всё иначе. Он где-то выше, чем земные, общечеловеческие невзгоды, особенность его художественного взгляда — истинно поэтическое «непривыкание» к миру, готовность к ежеминутному удивлению, беззлобность, необидчивость, добрая насмешливость — искренняя, непоказная, неусвоенная насмешливость к другим, и в большей степени — к себе. Что ещё? Откровенность порой до беззастенчивости, не стыдящаяся саму себя сентиментальность, смешанная с мягким юмором (не с иронией! — ирония бесконечно ниже юмора: юмор — это выход на свободу, ирония же, как ни крути, хоть и защита от несвободы, но — пребывание в таковой). Иногда, впрочем, Сидоров отказывается от прямого выражения чувств и прибегает к сложной системе взаимоотражающих образов. Но, в любом случае — как истинный поэт, он в видимом выявляет невидимое, а невидимое делает зримым.

Владимир Сидоров, безусловно, романтик, и его романтика — это крепнущая год от года любовь к жизни, умение ценить в ней великое и малое, любовь, по Пришвину, «героическая и жертвенная» — прошедшая через неизбежные житейские неурядицы... А неурядицы — для мудрой души закономерность, без которой нет жизни, — закономерность, которую Владимир Сергеевич, по Блоку, «узнаёт, принимает» и, принимая, не драматизирует её, не делает из неё вселенской трагедии. Редкий дар для поэта, счастливый дар!.. Язык Сидорова прост, поэт понимает, что писать «сложно» можно лишь тогда, когда не удаётся сделать стихи простыми при всём желании. И эта так называемая простота — от ИСКОННОГО в человеке, который не надел ещё социальную маску, не закрылся в подозрительности, не бережёт ревниво свой внутренний мир, не затуманил подражательно своё я чужими влияниями. Эта простота не наивность, она — естественность, самодостаточность, соответствие самой себе, она — чистота эмоций, незамусоренность сознания. В этом смысле Владимир Сидоров — современник всем поколениям.

Вышло семь томов его собрания сочинений, два из них составляют стихотворения, расположенные достаточно пёстро (разные размеры, разные темы), как во времена Катулла; в поэзию позднего периода всё больше вмешивается разговорная речь, всё смелее звучат метрические перебои, ритмические сбивы, идущие, от Грибоедова, Крылова, Пушкина, Тютчева, Бродского... И всё отчётливее — мотив собственной вины. «Мы сваливать не вправе Вину свою на жизнь» — написал Рубцов; а часто ли поэты винят самих себя? Владимир Сидоров развивает рубцовскую мысль...

Эмиль Сокольский

Бабульки с бессмертниками, зверобоем,
Такими же высохшими, как они,
Меня завлекают отваром, настоем,
Которые выручат в зимние дни.
Послушать их — это волшебное зелье
И старости, и даже смерти сильней.
Вернёшь себе молодость, силу, веселье,
Здоровье, — лишь только не мудрствуй, а пей!..
Смотрю на их гнутые временем спины,
На лица последних в казачьем роду,
На их сухожилья, морщины, седины
И тихо вздыхаю — и молча иду.

***

Мы виноваты перед вами,
Ушедшими с лица земли,
Хотя, наверно, мы и сами
Уже не раз уйти могли.
Но вот, нас это миновало.
А вы, любимые, а вы —
Жильцы печального квартала
Цветов, деревьев и травы.
А нам без вас сиротски пусто,
Нас тихо выедает стыд,
И ни наука, ни искусство,
Ни чудо — вас не возместит.

***

На какой-то улочке окольной
Вдруг увидел крыш и крон поверх
Золотую шапку колокольни,
Солнцем облитую без помех.
В том была особенность картины
И воображения игра,
Что она росла из середины
Самого обычного двора.
Я проверил эти наблюдения,
Не меняя своего пути.
Требуется только угол зренья
И желание его найти.
Да, конечно: крыши, крыши, крыши.
Да, деревья, чернь на серебре.
Но всмотритесь: колокольня — выше,
И растёт она в любом дворе.

***

Э. Сокольскому

Воротная арка осталась от монастыря.
И смотрят в неё с одной стороны кусты,
Река Медведица, где водятся егеря,
А выше — белёные и подсинённые холсты.
Внимателен и напряжён у природы взгляд,
Поскольку сквозь арку виден ей не пустырь,
Как мимоидущему человеку, а — сад,
Ухоженный сад и целёхонький монастырь.
И смотрят они, сад-вертоград с монастырём,
С другой стороны, точно из глубины времён,
В воротный этот, подковой над речкой проём,
И — звон вечерний, и черницы поют канон.
И старая арка, облупленная до кирпича,
До шва, творившегося на основе белка,
Оказывается чем-то вроде не то ключа
Меж двух миров, не то даже самого замка.

***

В дождь акация пахнет сильнее.
Точно соединил проливной
Всю ботанику Карла Линнея
В ней одной.
Я сказал бы: благоуханье, —
Да намёка на книжность боюсь.
Просто это большое дыханье
Чьих-то уст.
Кто-то горькими плачет слезами,
Только горе его — не темно.
Это также из книжного ряда
О любви безответной. Бог с ней.
Просто пахнет сильней, чем из сада.
И больней.

***

Холодное пламя заката,
Обугленные дерева.
Несчастна душа, виновата,
Пустынна, кругом неправа.
И этим декабрьским бульваром,
По битому мелко стеклу
Идёшь одиноким и старым,
К добру безучастным и злу.
И вата на ёлке хлопчата,
И празднично взбиты слова,
Да только кругом виновата
Душа и вконец неправа.

***

Разрывы на Солнце, просто ли осень —
То царапнет в груди, то кольнёт
Немилосердной земною осью,
Спицей, проткнувшей полюса лёд.
То ли грудная клетка теснее,
То ли с годами планета крупней.
Всё-таки смею надеяться.
Смею Думать, что пригожусь еще ей.