ДОНСКОЙ ВРЕМЕННИК. Год 2009-й

Жизнь и творчество донских писателей

ПОСЛЕДНЯЯ КОМАНДИРОВКА ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВА

В те времена — в 70-е-80-е годы — в Ростове работала сильная группа критиков: Леонид Григорьевич Браиловский, Яков Лазаревич Айзенберг, Юрий Александрович Немиров, Владимир Владимирович Тыртышный. Более непохожих людей трудно представить, и самым «непохожим» был Тыртышный. Наверное, он мог бы о себе сказать, что «с детства не любил овал», а «с детства угол рисовал». Он был колючим, бескомпромиссным, состоящим из этих самых углов. При этом в нём не было злости, просто он не признавал полутонов, называл вещи своими именами, имел собственное представление о правилах и нормах. Что считал нужным нарушать, то и нарушал.

Люди, пишущие о театре, принимали участие в заседаниях художественных советов или обсуждали спектакль текущего репертуара, весь репертуар сезона, и когда брал слово Тыртышный, было ощущение, что температура в зале повышалась. Он говорил ярко, напористо, любезности были не в его манере. Никогда не растекался мыслью по древу, не прятался за общую культуру. Говорил по существу: точно считывал режиссёрскую трактовку, сценографическое решение, понимал, что такое настоящая актёрская удача. Неудачи оценивал жёстко. Конечно, среди режиссёров и артистов были недовольные…

Он говорил искренне — что и подкупало. Он с наслаждением позволял себе согласовывать мысль и поступок, потому что с детства знал цену вынужденному молчанию. Его отец, агрохимик по специальности, был арестован и сослан на Колыму, когда Володе было всего семь. Прошло больше двадцати лет, пока семья дождалась реабилитации Владимира Павловича, так и не вернувшегося из ссылки. За эти годы младший Тыртышный сполна хлебнул доли человека из семьи «врага народа», да ещё и остававшейся на оккупированной территории. И учиться он мог не везде, и работать — не везде. «Мы таких не принимаем», — говорили ему.

Тем больше благодарности испытывал он, встречаясь с людьми отзывчивыми, не ведающими трусости. Он не забыл преподавателей Ростовского университета, друзей, которые помогли попасть в первую в его жизни редакцию. Не забывал и учеников, и они его не забыли. Когда Владимир Владимирович ушёл из газеты «Комсомолец» на вольные хлеба, что в советские времена было вовсе не типичным, на вопрос, где он теперь служит, отвечал с улыбкой: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом кормиться». Вот я воспитал».

Факультет журналистики нашего университета каждый год выпускает внушительный отряд новоиспечённых специалистов, в пишущей братии на Дону недостатка нет, и если человек в солидном возрасте востребован, это говорит о многом. Перо Тыртышного ценили. Удивительное дело: если в речах он бывал суров, а то и рубил с плеча, то в публикациях — корректен, с предъявлением убедительных доказательств, а не просто оценок. Писал, конечно, не только о театре, ибо прошёл школу низовой печати, где корреспондент поневоле становится многостаночником. Владимир Владимирович любил очерки, его привлекали незаурядные судьбы, он знал, что такое идти наперекор обстоятельствам, и в его публикациях была та теплота к людям, которая и привлекает читателей.

У Тыртышного был кумир — его полный тёзка Маяковский, он его цитировал по памяти в любом объёме. Пытаясь понять, в чём магнетизм поэта, сам писал стихи, позже рецензировал произведения ростовских литераторов и умел заметить подлинное дарование. Он не разменивался на мелочи и, выйдя в свободный полёт, обрёл редкое по тем временам право писать не по заданию, а о том, что сердце греет. О публикациях тех лет можно сказать: это повесть о талантливых людях нашего края.

К 80-летию Владимира Тыртышного в редакционном названии впервые публикуется его статья «Верность долгу» из семейного архива жены Валентины Васильевны Баранчиковой и дочери Вероники Богмы.

Л. Л. Фрейдлин

Человек оставляет после себя свои дела, и характером этих дел, их значимостью определяется память о нём людей общества.

Средняя школа в Черткове носит имя замечательного советского писателя Евгения Петрова. Может быть, не все знают, почему это так. Дело в том, что недалеко от Черткова, в селе Маньково, находится могила одного из авторов «Двенадцати стульев», «Золотого телёнка», «Одноэтажной Америки», многих рассказов и фельетонов, редактора «Литературной газеты» и «Огонька», военного корреспондента «Красной звезды». Здесь он погиб 2 июля 1942 года при авиационной катастрофе, возвращаясь в Москву из своей последней командировки в осаждённый Севастополь.

Довольно долгое время после войны, не говоря уже о военных годах, подробности этой командировки были почти неизвестны. И только с начала шестидесятых годов по мере выхода в свет мемуарной литературы из отдельных сведений, как из камешков мозаики, стала складываться картина последних дней писателя. В ней ещё многое обозначено порой только контурно и рано говорить о полном её завершении. Поэтому каждая новая деталь, каждый новый штрих очень важны.

Александра Ильича Смолку я знаю давно, ещё по совместной работе в Ростовской студии кинохроники. И мне приходилось уже слышать его рассказы о том, как летом сорок второго лидер эсминцев «Ташкент», на котором он в качестве военного оператора был вместе с Евгением Петровым, прорывался из Новороссийского порта в блокированный Севастополь, а затем оттуда. И всегда эти рассказы вспоминались, когда в отпускное время, бывало, тащился я на прогулочном катере из Ялты в Алушту или Симеиз мимо мыса Ай-Тодор, на котором прилепилось Ласточкино гнездо. Смотрел в голубовато-белёсую высь, в маслянистые, ленивые сине-зелёные волны, и как-то не верилось, что в сорок втором всё это рвалось, стонало, вставало на дыбы, что именно здесь фашистскими стервятниками был затоплен эсминец «Безупречный», а команда его с воздуха былa зверски расстреляна. Именно здесь через несколько часов «юнкерсы» накинулись на «Ташкент»...

Рядом со мной сидит Александр Ильич — коренастый, плотный, заметно располневший, но всё такой же подвижный, эмоциональный. А на столе — его фотографии более чем тридцатипятилетней давности: молоденький, подтянутый капитан-лейтенант в щеголеватой флотской форме, на груди орден боевого Красного Знамени и медаль «За оборону Севастополя», в правой руке, как и положено моряку, трубка. На лице — беззаботная улыбка. А ведь это вскоре после возвращения «Ташкента» в Новороссийск, вскоре после гибели лидера эсминцев. Молодость. Она всё преодолевает, всё подчиняет надеждам, неистребимой вере в завтра. Годы, годы...

На этот раз я слушаю бывалого кинооператора с особым вниманием, с авторучкой в руке. Прошу больше останавливаться на деталях, казалось бы, незначительных частностях. Они так много дают для живого воспроизведения давно минувших событий. А именно такова моя задача, потому что решили мы со Смолкой как раз воспроизвести как можно подробней, насколько это возможно, часы пребывания Евгения Петрова на «Ташкенте».

— Высокий, стройный военный в новенькой гимнастёрке с тремя шпалами в петлицах, с орденом Ленина, планшеткой через плечо появился на эсминце как-то неожиданно, — рассказывает Александр Ильич. — Тут идёт погрузка боеприпасов, воинов-сибиряков, суета, что-то не ладится, и вдруг на палубе командир-армеец, совершенно незнакомый. И прямо на мостик поднимается. Помню, командир корабля даже напустился на гостя:

— Что вам здесь нужно? — спрашивает.

А тот улыбается, улыбка приятная, мягкая, в тёмных глазах весёлые искорки:

— Прибыл для следования с вами в Севастополь, — и поправил пилотку, — тоже новенькую и чуть великоватую.

В это время подходит комиссар Коновалов, говорит командиру:

— Знакомься, Василий Николаевич, это Евгений Петрович Петров, писатель. Пойдёт в рейс с нами, есть разрешение.

— Писатель? — переспросил командир уже с улыбкой. — Неужели тот самый? Юморист?

— Тот самый, — подтвердил Петров.

— Ну, что ж, товарищ Петров, должен предупредить, что весёлого в пути предстоит мало.

— Фронтовому газетчику не привыкать, Василий Николаевич...

Смолка рассказывает увлечённо, как говорят, в лицах.

— Помню, — говорит он, — Петров сразу же ушёл с мостика. Я за ним, Евгений Петрович попросил меня познакомить с кораблём, с командой. Тут же сам стал знакомиться с бойцами-сибиряками. Обратил внимание, что они не просто поудобнее устраиваются на палубе, а прилаживают пулемёты, противотанковые ружья для отражения нападения и с воды, и с воздуха.

— Основательные мужики, — похвалил Петров, — с такими не пропадём, прорвёмся.

Пока знакомились с кораблём, с обстановкой на нём, Евгений Петрович рассказал мне, что помог ему добраться до Новороссийска, а затем определиться на «Ташкент» адмирал И. Исаков. Он не сразу это сделал, отговаривал от поездки, разъяснял, какие сложности ожидают на борту блокадопрорывателя. Отговаривал его уже здесь, в Новороссийске, и член Военсовета Черноморского флота И. Аваров. Видел он и сам «благополучно вернувшиеся» из Севастополя корабли с рваными бортами, обгоревшими от беспрерывного огня стволами пушек и пулемётов. Я высказался в том смысле, что, мол, может быть, и вправду не стоит рисковать. Как бы этот рейс «Ташкента» не стал последним. Он усмехнулся: «А почему же вы рискуете, ваш ассистент — фотокорреспондент, которого я видел на «Ташкенте»?» Я ответил, что такая уж у нас работа — не заснимешь на пленку то, чего не поймаешь объективом. Петров рассмеялся: «Значит, по-вашему, газетчик — журналист вроде бы второго сорта и может пользоваться сведениями из чужих рук? Нет уж, увольте, газетчик тоже должен видеть своими глазами, как делается история, да ещё такая»…

Слушал я Александра Ильича и думал о том, что за весёлой и как бы беззаботной манерой поведения, общения Евгения Петрова скрывались и железный характер и высокое понимание, более того — естественное ощущение профессионального долга, ставшее, по-видимому, привычкой. И, конечно, никакие тут увещевания и отговоры не могли повлиять на писателя. Они были просто неуместны, хотя и диктовались искренней заботой.

Смолка заметил, что «Ташкент» — новейшее по тому времени судно — был выкрашен не в традиционный на флоте сероватый «шаровый» цвет, а в голубой. Охотившиеся за ним фашисты так и называли «Ташкент» «голубым крейсером». И мне сразу представилось, что подумал Евгений Петрович, когда впервые увидел в порту лидера эсминцев: «Опять голубой!» Он обязательно подумал это. Потому что несколько лет назад вместе с друзьями — Ильёй Ильфом и Борисом Ефимовым — уже плавал по Чёрному и Средиземному морям на флагманском корабле — голубом красавце крейсере. Разве можно было об этом не вспомнить и разве не подумалось писателю, что тогда это было совсем другое путешествие — мирное и весёлое. Заходили в Стамбул, были в Греции, в Италии. Особенно запомнилось посещение Неаполя. Не только экскурсией на Везувий. Итальянский адмирал Наварро дал на склоне знаменитого вулкана в фешенебельном ресторане большой банкет в честь командования советской флотилии. Идиллия, да и только. А теперь, как рассказывают моряки, итальянцы устраивают им на пути в Севастополь совсем другие встречи на своих торпедных катерах «масах». Как всё изменилось. За полгода до нападения на Советский Союз Петров был в Германии и вернулся оттуда с убеждением: «Немцам осточертела война!», но… Эх, ну какой же он сатирик, если видит вокруг всё лучшим, чем оно есть на самом деле?

Я вижу усмешку в чёрных, продолговатых, чуть раскосых глазах Евгения Петровича. Потом его взгляд становится как бы рассеянным, погружённым в себя. Может быть, увидел вдруг словно наяву безвременно ушедшего друга и соавтора Ильюшу и укололся сердцем об это воспоминание. Впрочем, воспоминание — не то слово, потому что он никогда не забывал своего друга. Оттого и назвал одного из сыновей Ильёй…

А Смолка тем временем рассказывает:

— Прорываться мы должны были вместе с эсминцем «Безупречным». Вышли на несколько часов позже него: скорость «Ташкента» намного превышала скорость этого корабля, так что мы должны были нагнать его где-то за Ялтой. И нагнали бы, если б…

Александр Ильич совсем разволновался. Сжал кисть моей руки, побледнел:

— Володя! Мы оцепенели все от ужаса, когда увидели на том месте, где должен был появиться «Безупречный», гигантский столб дыма, пламени, пара. Подошли ближе. Огромное мазутное пятно, обломки эсминца, шлюпок и среди всего этого плавают, мечутся матросы, бойцы-сибиряки. Над ними «юнкерсы», «мессершмитты» — носятся на 6peющем полете, пикируют, бомбят, прошивают и прошивают всё пулемётными очередями. Но пострадавшие не зовут на помощь, машут руками — идите, мол, мимо, не останавливайтесь. И в самом деле, тормозить нельзя ни на секунду. Вот уж когда промедление смерти подобно. Удача подбодрила врагов. Бомбардировщики один за другим обрушиваются на «Ташкент». По ним стреляет всё, что может стрелять — пушки, пулемёты, винтовки, противотанковые ружья. Ад кромешный...

Смолка рассказывает далее, что всё это время Евгений Петров не покидал командирского мостика, был рядом с Ерошенко. Потом он напишет в неоконченном очерке «Прорыв блокады»:

«С той минуты, когда началось сражение, рулевой, высокий голубоглазый красавец, стал заполнять свои обязанности с особым проворством. Он быстро поворачивал рулевое колесо. Корабль, содрогаясь всем корпусом, отворачивал, проходила та самая секунда, которая кажется людям вечностью, и справа, или слева, или спереди по носу, или за кормой в нашей струе поднимался из моря грязновато-белый столб воды и осколков».

«Ташкент» сражался, и каждый на нём, совершая свой долг, думал о том, что рядом гибнут товарищи с «Безупречного». Думал об этом и командир. Евгений Петров спросил его, нельзя ли что-нибудь пpeдпринять. «Остановимся — будет то же, что и с «Безупречным», — ответил тот, стиснув челюсти. Но всё же сделал запрос по радио. Запрос о разрешении вернуться сюда с наступлением темноты. Ответ командования флотом был лаконичен: «Следовать по назначению…».

Смолка достаёт из портфеля книжку — В. В. Ерошенко, «Лидер «Ташкент», отыскивает в ней строки: «Решение правильное и разумное... Только ничей приказ и никакие доводы рассудка не смогут заглушить голос собственного сердца...» Это написал закалённый в сражениях воин, прекрасно понимавший, что такое военная необходимость. Каково же было писателю с сердцем, чутким к малейшей боли ближнего? Смолка говорит, что после гибели «Безупречного» Евгений Петров не потерял присутствия духа, но словно бы потускнел и будто не обращал внимания на беспрерывные атаки «юнкерсов». Безучастным остался он и тогда, говорит Смолка, когда торпеды, выпущенные итальянскими катерами, прочертили след буквально перед носом эсминца — словно бы косяк рыб пронёсся. Лицо его вновь оживилось, стало энергичным, сосредоточенным, когда открылась вдруг в быстро спустившейся ночи картина осаждённого Севастополя.

Вскоре Евгений Петров запишет: «И вот, наконец, мы увидели в лунном свете кусок скалистой земли, о которой с гордостью и состраданием думала сейчас вся наша советская земля. Я знал, как невелик севастопольский участок фронта, но у меня сжалось сердце, когда я увидел его с моря. Таким он казался маленьким… Его можно охватить глазами, не поворачивая головы».

26 июня в 23 часа 15 минут «Ташкент» вошёл в Камышевую бухту и пришвартовался к сделанному наспех причалу. Евгений Петров некоторое время стоял на мостике, вглядываясь в огненное полукольцо, сжимавшееся вокруг небольшого участка берега. Потом включился в общую работу.

— Он тут же сошёл с корабля, — рассказывает Смолка, — ходил между ранеными, носил воду, перевязывал, одобрял. Когда началась погрузка раненых и беженцев, а их было 2500 человек, да ещё разные грузы, Петров превратился в санитара, грузчика. То там, то здесь раздавался его голос. Вдруг слышу — кричит: «Саша, беги сюда!» Я и мой ассистент Геннадий Кузьмин, фотокорреспондент Алексей Межуев, подбегаем, смотрим — Петров стоит над какими-то большими рулонами, свёрнутыми в брезент и парусину, а рядом сидит старичок, объясняет, что это полотна Севастопольской панорамы.

— Братцы, — обратился к нам Евгений Петрович, — это же наша история! Эти полотна надо обязательно спасти. Даже если это будет стоить нам жизни.

И мы стали таскать на корабль рулоны холста. Работа была не из лёгких. Девяносто шесть рулонов, причём очень тяжёлые. Нам помогали женщины и легко раненые бойцы. Панораму спрятали в самое безопасное, если можно так выразиться, место, туда, где были дети. Евгений Петров был очень доволен этим и всё время повторял, что мы сделали большое дело, спасли ценнейшее произведение отечественного искусства. Правда, говорить «спасли» было ещё преждевременно, но всё-таки холсты панорамы не остались на берегу, который вскоре захватили фашисты. Если бы это произошло, тогда бы уж точно панорама погибла. Сегодня мы знаем, что она полностью восстановлена, и когда я бываю в Севастополе, обязательно вспоминаю ту ночь и как Евгений Петрович руководил погрузкой рулонов.

В два часа ночи 27 июня «Ташкент», перегруженный сверх всяких норм, задним ходом стал выбираться из Камышевой бухты.

Мы знали, что незамеченными нам не проскочить. Как сказал командир корабля Василий Николаевич Ерошенко, всё будет «по расписанию». И точно. Часов в пять появилась «рама» — разведовательный самолёт. Покрутилась над нами и скрылась. А вскоре пожаловали и «юнкерсы». Они шли цепочкой с равными интервалами.

Началось. Когда одна пара выходила из пике, вторая с рёвом уже заваливалась на корабль. И так далее. «Ташкент» крутился как волчок. Он врезался в фонтаны взрывов, циркулировал, огрызался всеми своими боевыми средствами. И шёл по курсу. Когда заклинило руль, корабль потерял манёвренность. Повреждение в корме. Пробоина в носовой части. Пробоины в правом борту. Вода хлынула в первое котельное отделение. Вот-вот — и произойдёт взрыв. Но его не последовало... Котельщики — четверо комсомольцев — могли выскочить на палубу, но они этого не сделали. Собственному спасению они предпочли спасение корабля: стpавили пap, пepeкрыли клапаны и… погибли.

Во всё это время Евгений Петров помогал команде сражаться. Он был и санитаром, и участником ремонтной бригады — пилил брёвна для пластырей. Одной женщине раскроило осколком голову, она упала, обливая кровью собственного ребёнка. Петров подбежал, схватил на руки мальчика, завернул его в бушлат убитого матроса. «Саша, разве такое забудешь?» — сказал он мне, в глазах его стояли слёзы. А полузатопленный «Ташкент» продолжал сражаться. Теперь он уже не мчался, а полз на восток. Рухнули в воду четыре «юнкерса». А всего лидер эсминцев в течение трёх с половиной часов атаковало до ста стервятников. Они сбросили на «Ташкент» 336 осколочных и фугасных бомб. И когда казалось — выхода нет, сигнальный прокричал:

— Прямо по носу два самолёта!

Это были наши «петляковцы» — пикирующие бомбардировщики. А вот появились и «истребки». Фашисты не выдержали натиска — повернули назад… Так закончился бой, равного которому не было во всей истории морских сражений Второй мировой войны. Корабль, перегруженный людьми, не имея никакого прикрытия с воздуха, выдержал поединок с сотней бомбардировщиков.

Подошли эсминцы «Сообразительный» и «Бдительный». «Бдительный» взял на буксир полузатонувший «Ташкент». На лидере эсминца поднимается флагманский флаг: на палубе отважного корабля командующий эскадрой контр-адмирал Лев Анатольевич Владимирский. Он идёт на мостик, поздравляет командира корабля и всю команду с победой, при этом называет Ерошенко капитаном второго ранга.

Все поняли, что Ерошенко повышено звание за успешно проведённую операцию: выходил в этот поход он капитаном третьего ранга. Евгений Петров этому обрадовался и, не скрывая чувств, обнял Ерошенко.

Владимирский предложил писателю перейти на один из эсминцев или катер. Евгений Петрович устало улыбнулся:

— Корреспонденты не крысы, они остаются с командой. — Потом добавил: — Я за эти два дня увидел столько, что хватит на целую книгу.

На эсминцы стали перегружать раненых и севастопольцев. Евгений Петров передал из рук в руки одному матросу спасённого им ребенка. Потом стал ходить среди пассажиров, записывать их фамилии и адреса, чтоб сообщить домой об их судьбе. Помогал делать перевязки.

Потом у пирса элеваторной пристани был ужин. Каждый получил свои сто пятьдесят граммов «флотской». О минувшем дне никто ничего не говорил. Словно бы ничего и не было. Но всё было. Провожали на кладбище самоотверженных котельщиков и других погибших в рейсе. Только после этого Петров уехал в Краснодар. Там, узнав, что командование фронтом во главе с маршалом С. М. Будённым едет в Новороссийск, чтобы поздравить ташкентцев, тоже выезжает. Экипаж, теперь уже гвардейский, встречает писателя, как своего боевого товарища.

2 июля адмирал И. Исаков проводил Петрова, тот на «Дугласе» улетал в Москву. Он увозил с собой киноплёнку, отснятую во время героического рейса «Ташкента», заявив, что сам её будет комментировать. Накануне почти всю ночь он писал.

А днём адмиралу Исакову позвонили из Черткова:

— К сожалению, мы должны известить, что Петров разбился...

В этот же день Новороссийск бомбило около семидесяти «юнкерсов». Их главной мишенью был «голубой крейсер», стоявший у причала. «Ташкент» встретил стервятников огнём. Его орудия сбили один фашистский самолёт. В корабль попала тонная бомба, и он затонул.

Так получилось, что и легендарный лидер эсминцев, и не менее легендарный писатель ушли в бессмертие одновременно.

Вместе с Александром Ильичем Смолкой мы рассматриваем старую фотографию. Она снята 26 июня 1942 года фотокорреспондентом Алексеем Межуевым. В день прорыва блокады. На командирском мостике — Василий Николаевич Ерошенко, оператор Смолка и скромно — в стороне — Евгений Петрович Петров — в гимнастёрке и пилотке. Последняя фотография писателя.

Трагичен финал его последней командировки. Но, как во всякой истинной трагедии, он — оптимистичен, не потускнеет никогда преподанный им урок верности гражданскому долгу, урок верности самому себе — художнику, публицисту, коммунисту.